Огонь - Анри Барбюс

Ну, значит, я был поваром на этом базаре. Раз подавал обед я, потому что главный повар вернулся из четвертого отпуска и устал. Я видел и слышал всех этих господ каждый раз, как входил в столовку (она помещалась в префектуре).

Там были нестроевые, но был и кое-кто из действующей армии; были старики, немало и молодых.

Мне стало смешно, когда кто-то из этих болванов сказал: "Надо закрыть ставни для безопасности". Ведь они сидели в комнате, в двухстах километрах от линии огня, но эта падаль делала вид, что им угрожает бомбардировка с аэропланов...

- Мой двоюродный брат, - сказал Тирлуар, шаря в карманах, - пишет мне... Да вот что он пишет: "Дорогой Адольф, меня окончательно удержали в Париже, я причислен к канцелярии лазарета номер шестьдесят. Пока ты там, я торчу в столице под вечной угрозой "таубе" и "цеппелинов".

- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!

Эта фраза вызывает общее веселье; ее смакуют, как лакомство.

- А потом еще смешней было во время обеда этих окопавшихся, продолжал Вольпат. - Обед был хороший: треска (это было в пятницу - постный день), но приготовленная шикарно, вроде камбалы "Маргерит" или как там ее? А уж разговорчиков я наслушался...

- Они называют штык "Розали", да?

- Да. Чучела! Но эти господа говорили больше всего о самих себе. Каждый хотел объяснить, почему он не на фронте; он говорил и то, и се и лопал вовсю, на, в общем, говорил: "Я болен, я ослаб, поглядите, какая я развалина, я старый хрыч". Они старались откопать в себе всякие болезни и щегольнуть ими: "Я хотел пойти на войну, но у меня грыжа, две грыжи, три грыжи". Ну и обед! "Приказы об отправке всех на фронт, - объяснял один весельчак, - это, говорит, комедия; в последнем действии все всегда улаживается. А последнее действие - это параграф: "...если не пострадают от этого интересы службы...". Другой рассказывал: "У меня было три друга, офицеры, я рассчитывал на них. Я хотел обратиться к ним, но незадолго до того, как я собрался подать прошение, они, один за другим, были убиты в сражениях; вот не везет мне!" Один объяснял другому, что он-то хотел пойти на фронт, но старший врач обхватил его обеими руками и силой удержал в запасном батальоне. "Что ж, говорит, мне пришлось покориться. В конце концов я принесу больше пользы родине моим умом, чем ружьем". А тот, что сидел рядом с ним, кивал кудлатой головой: "Правильно! Правильно!" Он, правда, согласился поехать в Бордо, когда боши подходили к Парижу и когда Бордо стал шикарным городом, но потом он определенно вернулся поближе к фронту, в Париж, и говорил что-то в таком роде: "Я полезен Франции моим талантом; я должен непременно сохранить его для Франции".

Они говорили еще о других, которых там не было: майор, дескать, становится невыносимым, чем больше он дряхлеет, тем становится строже; генерал неожиданно производил ревизии, чтоб выловить окопавшихся, но неделю тому назад он опасно заболел и слег в постель. "Он умрет непременно; его состояние не вызывает больше никаких опасений", - говорили они, покуривая папиросы, которые дурехи из высшего света посылают солдатам на фронт, "Знаешь Фрази? - сказал кто-то. - Он молоденький, хорошенький, прямо херувим; так вот он нашел наконец способ остаться; на скотобойнях требовались резники, вот он и поступил туда по протекции, хоть он и юрист, и служил в нотариальной конторе. Ну, а сыну Фландрена удалось устроиться землекопом". - "Он землекоп? А ты думаешь - его оставят?" - "Конечно, ответил кто-то из этих трусов, - землекоп, значит, дело верное..."

- Вот болваны! - проворчал Мартро.

- И все они завидовали, не знаю почему, какому-то Альфреду, не помню его фамилии: "Когда-то он жил на широкую ногу в Париже, завтракал и обедал в гостях или в лучших ресторанах с друзьями. Делал по восемнадцати визитов в день. Порхал по салонам, с файфоклока до зари. Без устали дирижировал котильонами, устраивал праздники, ходил по театрам, не считая уже прогулок в автомобилях, и все это поливал шампанским. Но вот началась война. И вдруг он, бедненький, устал: не может стоять поздно вечером у бойницы, не спать и резать проволочные заграждения. Ему надо спокойно сидеть в тепле. Чтоб он, парижанин, отправился в провинцию, похоронил себя в окопах? Да никогда в жизни!" - "Я это понимаю, - отвечал другой франт, - мне тридцать семь лет, в моем возрасте надо себя беречь!" А пока он это говорил, я думал о Дюмоне, леснике; ему было сорок два года; его кокнуло на высоте сто тридцать два, так близко от меня, что, когда пачка пуль попала ему в голову, даже меня всего затрясло от сотрясения его тела.

- А как эти холуи обращались с тобой?

- Они мной гнушались, но не очень это показывали. Только время от времени, когда уже не могли удержаться. Они смотрели на меня искоса и больше всего старались не коснуться меня, когда проходили мимо: ведь я был еще грязный после окопов.

Мне было противно среди всех этих выродков, но я повторял про себя: "Ничего, Фирмен, ты здесь только проездом..." Только раз меня чуть не взорвало, когда кто-то из них сказал: "Потом, когда мы вернемся с войны... если вернемся". Ну, уж это простите. Он не имел права так говорить! Пусть он там "устраивается", но пусть не корчит человека, которому угрожает опасность: ведь он упрятался, чтоб не идти на фронт! И еще они рассказывали о боях, ведь они побольше нас в курсе всех дел и знают, как ведется война, а после, когда ты вернешься домой, - если только вернешься, - ты окажешься еще виноватым, поверят не тебе, а этим болтунам.

- Эх, посмотрели бы вы, как они шутили при ярком свете! Ведь они пользуются жизнью и покоем. Прямо балет, апофеоз в театре! И сколько таких!.. Сотни тысяч!.. - возмущенно крикнул Вольпат.

Но людей, плативших своим здоровьем и жизнью за безопасность других, забавлял гнев, который душил Вольпата, забившегося в угол и окруженного ненавистными призраками.

- Хорошо еще, что он не рассказывает о тех, кто пролез на завод под видом рабочих и укрылся от войны, и обо всех, кто остался дома под свежеиспеченным предлогом национальной обороны, - пробормотал Тирет. - Он бы надоедал нам этим до второго пришествия!

- Ты говоришь, их сотни тысяч, старая муха? - насмешливо сказал Барк. - А вот в девятьсот четырнадцатом году (слышишь?) военный министр Мильеран сказал в палате депутатов: "Уклонившихся у нас нет!"

- Мильеран? - проворчал Вольпат. - Я этого человека не знаю, но если он это сказал, он уж наверняка подлец!

* * *

- Пусть другие делают у себя, что хотят, но почему даже у нас в полку есть неравенство и теплые местечки?

- Всякий старается окопаться за чьей-нибудь спиной, - сказал Бертран.

- Это правда: кем бы ты ни был, всегда найдутся люди порядочней и подлей тебя.

- Все, кто у нас не идет в окопы или никогда не идет на передовые линии, и даже те, кто идет туда только изредка, все они, если хочешь, "уклонившиеся", и ты б увидел, сколько их, если б нашивки давали только настоящим бойцам.

- Их по двести пятьдесят человек на каждый полк в два батальона, сказал Кокон.

- Есть ординарцы, вестовые, а одно время были даже денщики у унтеров.

- Повара и помощники поваров.

- Старшие сержанты и квартирмейстеры.

- Капралы, заведующие продовольствием, и нестроевые, состоящие при кухне.

- Несколько канцелярских крыс и знаменосцев.

- Почтальоны.

- Обозники, рабочие команды, все их начальники и даже саперы.

- Самокатчики.

- Не все.

- Почти все санитары.

- Кроме санитаров-носильщиков: ведь у них не только чертовски трудное ремесло, но они живут вместе с ротами и во время атаки идут за ними с носилками. Но вот санитары при госпиталях - другое дело.

- Они почти все священники, особенно в тылу. Священников под ружьем я что-то не встречал, а ты?

- Я тоже. На картинках в газетах видал, а здесь не случалось.

- Говорят, все-таки бывали такие.

- Да ну?

- Все равно! Хуже всего приходится в этой войне пехотинцу.

- Другим тоже не сладко. Не мы одни.

- Нет, - упрямо возразил Тюлак, - только мы!

* * *

Вольпат продолжал:

- Ты скажешь, я уж знаю, ты скажешь, что автомобилистам и тяжелой артиллерии круто пришлось под Верденом. Правда. И все-таки по сравнению с нами у них нестроевая служба. Мы подвергаемся опасности всегда, а они подвергались ей только раз; нам приходится иметь дело еще с пулями и гранатами, а им - нет. В тяжелой артиллерии они разводили у своих землянок кроликов, восемнадцать месяцев лопали яичницу. А мы действительно торчим в опасных местах. Те, кто бывает в нашем положении только изредка или один раз, - не в счет. А то бы выходило, что все вокруг вояки, даже нянька с ребятишками, когда гуляют по улицам в Париже: ведь есть "таубе" и "цеппелины", как говорил тот болван, о котором сейчас рассказывал приятель.

- В первой дарданелльской экспедиции даже один фармацевт был ранен осколком. Не веришь? Ей-ей. Да, офицер с зеленой нашивкой, а был ранен.

- Это случайность. Я так и написал Мангусту; он служил в обозе и тоже был ранен, но грузовиком.