Безумные дамочки - Джойс Элберт

Разве я не был мил и нежен с тобой?

Остановись во имя любви, пока ты не разбила мое сердце.

Подумай, хорошенько подумай.

— Иногда я думаю, что не надо было мне уезжать из Кливленда, — сказала Анита.

— А на что похож твой Кливленд?

— Жуткое место. Наверное, худший город Америки.

— Почему же?

— Он такой уродливый. Уродливее городов я и не видела. Там все думают только о деньгах.

— Не это отличает Кливленд. Сейчас все и всюду думают только об этом.

— Девушка, с которой танцует Джек, накачана.

— С чего ты взяла? Вполне трезвая, по-моему.

— Я не о пьянстве. Богатая. Очень богатая.

У Йена во взгляде появился специфический огонек.

— Я не знал. Почему же ты раньше не сказала?

— Хотела сделать сюрприз.

Он инстинктивно поправил прическу и отряхнул воображаемые соринки с куртки.

— Приготовимся, дорогая. Куда вложены ее деньги? Надеюсь, во что-то солидное?

Подумай, хорошенько подумай.

— Недвижимость, — сказала Анита.

— Ты — чудо. Увидимся.

Подумай, хорошенько подумай.

Если даже маневр Йена окажется успешным, не было никакой гарантии, что Джек не переключится на другую или другая не переключится на него. Она должна сцапать его, пока его не сцапает девица в розовой мини-юбке, или та, в золотистом бурнусе, самая красивая здесь. У нее были огромные миндалевидные глаза, стройная фигурка. Или девушка в распашонке и пышной оранжевой юбке. Да, у всех у них были яркие отличительные черты, которые бросались в глаза. В Нью-Йорке так много привлекательных женщин, конкуренция жуткая, Анита погибала из-за нее. Почему Джек должен выбрать ее, когда так много более миловидных, более живых девушек, чем она? Даже у самой некрасивой девушки в комнате, той, в вязаном платье, был свой шарм: очень короткая стрижка, вызывающие тени под глазами, резко контрастировавшие с полосами на платье. Розовая гаремная пижама Аниты казалась ей убогой на фоне экзотики одеяний других девушек, и сейчас она пожалела, что не нашла ничего другого, может, лучше было купить отделанное металлом, лязгающее платье? Металла не было ни на ком, как она отметила, наверное, потому, что пока он был очень дорог. «Сюпримз» начали «Медового мальчика»:

Он сахар, он мед, он чудо чудес.Он мое сердце, моя радость и моя любовь.М-м-м, м-м-м, м-м-м.

Анита вспомнила, как однажды они сидели в ванне и пускали игрушечные кораблики среди радужных мыльных пузырей, и она размышляла о том, что бы пассажиры с серьезными лицами («Нас выкинет в Атлантику, ребята») подумали, если бы узнали, что их капитан и старшая стюардесса играют корабликами в ванне и мылят друг другу гениталии. Потом они вытерлись, попудрились, выпили шампанского и провели остаток дня в отеле «Палас» в Мадриде, занимаясь лю-ю-ю-юбовью-ю-ю и приговаривая, что надо бы сходить в музей Прадо и посмотреть картины Веласкеса, но еда была лучше, чем на натюрмортах: кусочки огурца с тушенной в красном соусе говядиной и все прочее… Все было прекрасно. Вчера…

Подумай, хорошенько подумай.

— Ты движешься слишком быстро, — сказал Джек.

Джеку нравилась ее нежно-розовая кожа, но она была недостаточно загадочна для него, у нее не было ауры. Да еще Йен перестанет с ней разговаривать, когда узнает, что у той девицы нет ничего за душой, кроме счета на следующую неделю (она преподавала латынь в школе). Он придет в ярость, но какое ей дело до пронырливого Йена с его торчащей тазобедренной костью? Ей надо покрасить волосы, уже видны корни волос. Взрослеют ли люди по-настоящему или только обманывают друг друга при свете дня своими озабоченными лицами, а по вечерам играют корабликами в ванне? Ложь, все бессовестно лгут о самих себе, боясь поверить в собственную же ложь («Нас выкинет в Атлантику, ребята»). Отель «Палас» был великолепен, и Анита хотела бы провести всю свою жизнь в шикарном халате и поглощать еду, которую бесшумно привозили официанты на серебряных столиках. Какое ей дело до реальности?

— Извини.

Она дергалась, потому что хотела позвонить парикмахеру с раннего утра, потемневшие корни волос выводили из себя. Как и грудь, которой не помогут водные процедуры. Может, нужен силиконовый протез (тысяча долларов, а их у нее нет), потому что без голливудского лифчика грудь и вовсе потеряла форму. Во всем виновата жирная свинина, которой торговал ее папаша. Она сама стала свиньей. Завтра все будет лучше, когда ранним свежим утром запоют птички…

…И навечно воцарятся любовь, веселье и мир…

Именно это однажды спел ей Джек. Но она не узнала ни песни, ни скрытого смысла его пения, их разделяло целое поколение. Анита подозревала, что если Джек женится еще раз, то на близкой по возрасту женщине, что было бы забавно, поскольку большинство мужчин предпочитает молодых. Анита знала, что секс ей не нужен, это только приманка, единственной целью было замужество.

— Мне нравится, — простонала она.

Даже достижение первого оргазма в прошлом году не значило для нее так много, как должно было бы. Она мечтала о мытье посуды и стирке пеленок. Надеялась, что Симона и Роберт Фингерхуд не влюбятся друг в друга, она бы завидовала им. На этот раз Джек должен был кончить раньше ее, Анита не могла кончить, потому что слишком переживала из-за волос. Может быть, некоторые женщины сделали бы из этого новый источник наслаждения, но она не из таких. Джек потерял контроль над собой во время оргазма. Животное, свинья, нет, нет, она любила его, но что это значит на самом деле? Ничтожество. Он кончал так долго, что она промокла насквозь, комната воняла спермой, простыни промокли, все было в ней, сто тысяч потенциальных детишек, которые никогда не увидят света дня из-за противозачаточного колпачка 75-го размера. И что же ей скажет будущее человечество?

— Как будто мешок трахаешь.

Так мало ступеней наверх и так много ступеней вниз.

История жизни Аниты.

Чу-Чу заскулил в сумке, стоявшей у радиатора, а Питер Нортроп сказал во сне:

— Марсель Пруст был мудозвоном.

Лу курила слишком много.

Когда она шла несколько кварталов, отделявших ее квартиру от «Элен» на Второй авеню, у нее было дикое, почти непреодолимое желание выкурить «голуаз», но ей удалось сдержаться. Во-первых, считала вульгарным курить на улице, во-вторых, решила вообще сократить курение, которое обычно сопровождает жизнь служивой девушки, а ей невыносима была мысль о похожести на других, она так ее пугала, что Лу бежала от нее, как бежала в свое время из Филадельфии сразу после рождения дочери.

Ей сделали кесарево сечение, и теперь, десять лет спустя, у нее был след от рождения ребенка — неровный длинный шрам на животе. Иногда Лу считала, что Господь предопределил появление этого шрама, чтобы она постоянно помнила о своих прошлых прегрешениях. И когда она, еще до Дэвида, ложилась в постель с мужчиной, то рассказывала о шраме, который, по ее словам, появился после операции по поводу перитонита, и она в конце подшучивала: «Из-за этого умер писатель Шервуд Андерсон. Он проглотил зубочистку во время плавания в Южную Америку, и возник перитонит. Представляешь? Страдать всю жизнь, а умереть от паршивой зубочистки?»

Мужчины улыбались и жалели бедного Шервуда Андерсона, но не бедную Лу Маррон, а именно ради этого она и рассказывала этот случай. Лу не выносила, когда ее жалели, не потому, что она была настолько сильной, чтобы быть выше жалости, а напротив, потому что была слабой. Но об этом знал только Дэвид: любое проявление жалости усиливало ощущение собственной слабости, которую ей почти всегда удавалось спрятать от посторонних глаз.

На Второй авеню ветер пронизывал до мозга костей, и Лу с благодарностью вспомнила о Дэвиде, подарившем ей шубку на двадцать седьмой день рождения. Еще через шесть месяцев ей будет двадцать восемь, и чего же достигла? Она была ничем, никем, никаких успехов в работе, никаких успехов в любви. Годы летят быстро. Скоро ей тридцать, наверное, волосы надо будет красить, в них и так уже начинает проглядывать седина.

Здесь она вспомнила о совете Тони Эллиота изменить прическу, но на что менять, вот в чем вопрос. Надо предвидеть тенденции, а не носить то, что завтра станет старомодным. Это значило, что раз прямые волосы, неважно, длинные или короткие, сегодня в моде, то скоро все вернутся к курчавым волосам, особенно если учесть, что сейчас в ходу свободные одежды геометрического стиля. Кудрявые волосы слегка подчеркнут контраст, которого недостает нынешним модам. Но Лу приходила в ужас при мысли о кудрявых волосах, у нее были слишком длинное лицо и слишком резкие черты. Курчавость хороша для бойких женщин с кукольного типа головками. Однажды, когда она приехала в Нью-Йорк, то сделала себе завивку, и это была катастрофа. Ее никто не узнавал, даже она сама.