Капитан Старчак (Год жизни парашютиста-разведчика) - Исай Лемберик

Старчак вернулся в Добринское незадолго до Нового года, и опять его кошевка мелькала между сугробами то в одном конце села, то в другом.

Редактор нашей газеты убедил его, и он разрешил напечатать о декабрьском десанте в район Волоколамск — Лотошино. Тогда-то и появились заметки о Бедрине, Киволе, Панарине и других — о многих, только не о Старчаке: цензор был неумолим.

Как раз в те дни были награждены отличившиеся парашютисты, и мы с редактором побывали на отрядном митинге, посвященном этому событию.

Старчак сказал:

— Мы пережили тяжкое лето, грозную осень, переживаем суровую зиму. Но ведь это уже три времени года, а Гитлер утверждал, что Красная Армия и месяца не продержится. У нас в отряде выросли замечательные парашютисты. Я мог бы назвать десятки имен, но вы сами их знаете лучше меня. У нашего отряда уже есть своя история. Пусть же в ней будет больше прекрасных страниц. Это зависит только от нас. Лучшей благодарностью Родине и партии будут наши дела.

После митинга редактор и я пошли вместе со Старчаком в его штаб.

Дежурный вручил капитану пакет с сургучной печатью. Вскрыв конверт, Старчак прочитал бумагу и сказал нам:

— Это приговор по делу Линовиченко. Он присужден к расстрелу.

Решение трибунала прочли на другое утро перед строем.

— Вопросы будут? — спросил Старчак.

Вопросов не было, но Старчак чувствовал, что от него ждут слова.

Капитан сказал:

— Он хотел уцелеть за счет других, пусть даже за счет гибели товарищей. За это одна расплата — смерть. Суровое время — суровая кара.

Старчак ни разу не назвал Линовиченко по фамилии, так велико было презрение капитана к трусу. Вот почему и через два десятилетия Старчак на вопрос о Линовиченко ответил: «Был такой…»

И вот наступило тридцать первое декабря.

Новый год капитан Старчак встретил с друзьями на том же аэродроме, откуда совсем недавно улетали во вражеский тыл. Хотел пригласить капитана Ильинского, послал за ним Бедрина, но в полку сказали: «На задании».

Помянули добрым словом погибших, пожелали скорого выздоровления раненым и обмороженным, лечившимся в госпиталях. А особо выпили за здоровье Бурова, от которого только что пришла весточка. Правда, сам он еще не мог писать — писал его отец, приехавший в Москву из Кольчугина.

За окном бушевала метель, и Старчак, глянув в ночь, предложил еще один тост:

— За тех, кто сейчас во вражеских тылах, за товарищей наших.

Помянули и Руфа Демина, чья судьба особенно всех тревожила. Ведь прошло семнадцать суток…

А Демин не заметил наступления Нового года: он потерял счет дням, то и дело впадая в забытье.

Однажды утром он услышал, что кто-то медленно открывает неподатливую скрипучую дверь сарая, занесенную снегом. Демин схватился за автомат. В сарай вошла женщина в старом ватнике с веревкой в руках. «За сеном», — догадался Демин. Он подполз к двери.

Увидев его, женщина вскрикнула.

— Не бойтесь! — сказал Демин и не узнал своего голоса, хриплого, словно чужого.

Женщина заметила у него на шапке красную звездочку и спросила шепотом:

— Ты боец? Давно здесь? Откуда? Демин пожал плечами.

— Ты бы поостерегся: немцы у нас. Вчера всю ночь пьянствовали — Новый год встречали…

— Вот что, мамаша, принеси мне поесть. И одежду какую-нибудь, если найдется.

Вечером женщина принесла Демину узел с вещами и крынку горячих щей.

— Ложку позабыла! — всплеснула она руками.

— Не беспокойтесь, имеется. — Демин достал из-за голенища алюминиевую ложку.

Поев, он стал переодеваться. Сделать это оказалось не просто. Удалось снять только куртку; гражданские брюки, принесенные женщиной, пришлось натянуть прямо на свои, поверх валенок, на выпуск… Надел залатанную тужурку, нахлобучил до самых бровей заячий треух.

Женщина покачала годовой:

— Все равно узнают. Бойца во всякой одежде видно… уходи скорее. Найдут тебя…

Ползком Демин добрался до хутора. Постучал в один дом. Его впустили. Пожилой крестьянин, припадая на одну ногу, провел его через сени и кухню в большую комнату. На полу и на лавках спали женщины, дети.

Начались расспросы, но Демин ничего не успел рассказать: в деревню въехали на санях немецкие солдаты и стали гнать крестьян на расчистку дороги.

Хозяин велел спрятаться на печи и помог туда влезть.

Скоро, видимо под воздействием тепла, обмороженные ноги Демина стали нестерпимо болеть.

Хозяин попробовал разуть его, но каждое прикосновение вызывало такую боль, что Демин громко стонал. Тогда хозяин разрезал оба валенка и стал осторожно отдирать смерзшийся войлок. Демин потерял сознание.

Очнулся он на кровати, укрытый стеганым одеялом из разноцветных ситцевых лоскутков. Рядом сидел хозяин дома, дядя Семен, как он назвал себя.

Ног Демин не чувствовал. Хотел пошевелить пальцами — ничего не получилось. «Отморозил…» — решил он.

В избу вошла молодая женщина, очень похожая на дядю Семена.

— Вот, батя, марганцовка, еле выпросила, — сказала она.

Ноги промыли раствором марганцовки и перевязали как смогли. Другая дочь Анна отдала пеленки своего малыша.

Боль усиливалась. Демину казалось, что у него гангрена…

Все, что здесь рассказано и будет рассказано о Демине, не вымысел. Многое сообщили мне о нем Старчак и Буров, многое узнал я от дочерей дяди Семена Анны и Екатерины. Самого Семена Филипповича Гущева уже не было в живых.

Лишь на самой подробной карте-двухверстке можно отыскать хутор Курвино, где лежал Демин. Он чувствовал себя все хуже и хуже, но стонал только во сне.

В избу часто заходили соседи попросить щепотку соли или пару спичек и, если Демин не спал, спрашивали его:

— Скоро ли кончится война?..

— Правда ли, что немцы захватили Ленинград?..

— Почему англичане и американцы не ударят с тыла?..

Демин отвечал как мог, хотя многого он не знал сам. Но в его ответах звучала такая убежденность, что она передавалась всем, кто его слышал.

Однажды пришел назначенный немцами староста; благообразный старик с черной бородой. Спросил, как поступит советская власть с теми, кто служил врагу.

— По головке не погладит, — сказал Демин и отвернулся к стене.

Староста отомстил по-своему. Он отвел избу для ночлега солдатам, а Гущевым пришлось перебраться в старую баню с выбитыми стеклами. Приладили фанеру, чтоб держалось тепло.

Перенесли в баню и Демина.

Возбужденная, запыхавшаяся прибежала однажды Катерина и, поправляя разметавшиеся волосы, сказала:

— Руф, я придумала, как тебе помочь. В школе немцы, лазарет устроили. Я уговорю врача, чтобы операцию сделал… Вот, — она сняла с пальца кольцо. Это — врачу… Иначе — пропадешь.

Он оглядел тесный, низенький, закопченный предбанник, у порога лежал топор.

— Да я лучше дамся, чтобы мне вот этим топором ноги отрубили!..

Дядя Семен и Анна напустились на Катерину:

— Человека растревожила! Куда ты его к немцам тянешь! Кто просил соваться? Демин сказал негромко:

— Вы уж не ругайте ее: Она — от души. Только не могу я так…

Спал он беспокойно, метался, бредил. Как-то в баню нагрянули патрульные.

— Кто такой? — спросил старший.

— Братишка, — объяснила Катерина. — Ваши у него валенки отняли, когда он из соседней деревни шел, вот и отморозил ноги…

Патрульный откинул одеяло, взглянул на почерневшие ступни и махнул рукой: «Капут».

А Демин, притворившийся спящим, думал: «Пусть мне одному — капут, а вам всем — капут…»

В последний раз я видел Старчака в канун Нового года. Он был особенно весел — получил наконец письмо от жены.

Тогда я не думал, что больше не встречу его, и даже не попрощался.

А когда пятого января вернулся в Добринское, мне сказали, что Старчак в тылу у немцев.

Я не видел, как шла подготовка к полету, и вообще все произошло гораздо быстрее, чем можно было предположить. Ведь лишь в конце декабря Старчак вернулся из района Волоколамска и уже через неделю отправился на задание.

Только недавно я узнал, как было дело.

Накануне полета в тыл пришел приказ — откомандировать старшего политрука в распоряжение политотдела.

Щербина зашел к Старчаку. Сел на табурет, как всегда далеко выставив длинные ноги и загородив проход. Борис Петров, писавший что-то, вышел.

— Значит, уезжаешь? — спросил Старчак.

— Выходит, так, — вздохнул Щербина. — Нечего сказать, хорош новогодний подарочек…

Потом Щербина влез в тесную кабину полуторки, направлявшейся в город, и не закрывая дверцу, помахал на прощанье рукой.

В этот же день Старчака срочно вызвали в Москву, в Штаб Военно-воздушных сил.

Вызвавший Старчака генерал поблагодарил его за успешные действия в тылу врага, вспомнил про юхновскую операцию, Подвел его к карте — познакомил с боевой обстановкой. После поражения под Москвой немцы стремились задержаться, на рубеже Юхнов — Сухиничи. Надо сбить их с этого рубежа, завершить, разгром группировки, наступавшей на Москву.