Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник

— Пульс? — спросил Стоволос. — Что, нет?..

— Какой пульс! — рассердился Котя. — Холодный он… Руки сложить нужно, глаза закрыть.

Кто-то из солдат, толпившихся у порога с шапками в руках (тут были и знаковые мне два радиста, которые спали тогда в кузове), сказал:

— Он еще в Треповке умер… Осколок такой вот в живот… Целый хвостовик с бомбы…

Котя взглянул на меня и сказал:

— Сними, Харитон, шапку.

Я поднялся и, не отводя взгляда от пустых глаз Калюжного, вышел из хаты в сад. Твердая, как петля, судорога свела мне горло, я не плакал, лишь пищал тоненько, пробовал откашляться, однако от этого писк становился сильнее; голова наливалась чем-то горячим, заболели уши и шея. Я еще чувствовал, что падаю, погружаюсь в теплое вязкое месиво ночи, схватился руками за холодную ветку, но не удержался…

Солнце, молодое, весеннее, аж трубит над степью. Черные полосы земли курятся зыбкими испарениями, ломая очертания хат, деревьев, телефонных столбов вдали, а по оврагам и балкам белые косяки снега, как взмах белого платочка — прощай, прощай…

Я иду, опираясь на палку и едва переставляя ноги. Одолею метров триста и, увидя сухой клочок земли, сажусь передохнуть. В ногах слабость, в висках стоит непрерывный тоненький звон, и глазам больно смотреть на дрожащее марево — тогда я крепко смыкаю веки и кладу голову на согнутые колени.

Харчи у меня бедненькие: черствая солдатская буханка, порезанная на большие неровные ломти, кусочек маргарина и спичечный коробочек соли. Но я и не прошу больше, потому что не естся и то, что есть. Отщипну хлеба, макну сначала в маргарин — он растаял в сумке от солнца, — потом в соль, пожую, напьюсь воды из погнутой алюминиевой фляжки и иду потихоньку дальше. В дороге я уже вторую неделю, а еще и до Днепра не добрался. Все мне тяжело: и сумка с харчами, и одежда, и ноги, и плечи, даже палка. Пробовал идти без нее — качает, так меня болезнь истрепала. А теперь ничего, дело пошло на поправку, «отпустило», как любила говорить покойная бабуся Марфа. И с каждым днем все чаще словно из тумана выплывают воспоминания о той последней ночи в Тридолях, когда я заболел вот так неожиданно.

Сколько лежал тогда в саду в сугробе, не знаю. Слышал лишь как во сне, что меня звали, разговаривали где-то рядом, пилили, стучали, звенели лопатами о замерзшую землю, а подняться, откликнуться, даже шевелиться не мог, потому что тело будто поделилось на частички, и каждая из них не слушалась, не подчинялась другим.

Меня нашел Котя, взял на руки — я сам себе показался перышком — понес в хату, выдыхая мне в лицо:

«Ну вот, совсем расклеился ты, брат Харитон… Нельзя же так…»

В хате было полно солдат. Они рылись в окровавленных письмах, высыпав их из сумки прямо на пол, пробирались с ними к каганчику, чтобы разобрать, кому эти письма адресованы. Калюжный лежал в гробу из старых серых досок — худенький, как мальчик, седой, с закрытыми уже глазами. У гроба сидела Кондратьевна, Кати не было видно, наверно, спряталась на печь, а в другой комнате суетились радисты, звонили телефоны, напряженно пульсировал огонек на радиостанции.

Потом Калюжного вынесли — Тельнов, Котя и еще два солдата, а Дженджибаров заглядывал через их головы в гроб, хмурился и бормотал: «Ай-я-я… Как не уберьогся, старик, а?.. Сафсем не уберьогся…»

Что было дальше, не помню, — должно быть, я заснул. Проснулся уже в кузове машины оттого, что бился головой о что-то твердое и тупое. Небо светлело, завывал мотор, где-то близко разрывались снаряды, свистели осколки и ударялись в кабину. Меня кто-то прижимал к кованному железом дну кузова и кричал:

«Мамаша, Катя, головы прячьте, головы! Ну! Ложись, говорю!»

Это был Стоволос. Он налег на меня боком и давил локтем в грудь, а другой рукой хватал Катю за плечо и тащил к себе. Рот его скривился набок, шапка над ухом была прорвана, и из-под нее на подбородок узенькой полоской стекала кровь.

«А Котя, где Котя?! — закричал я, оттолкнув обеими руками плечо Стоволоса. — Котя где, спрашиваю!»

«Лежи, малый!» — Стоволос сердито прижал меня к борту.

Машину бросало из стороны в сторону, дребезжало какое-то железо, двигались и подпрыгивали ящики, я отталкивал их ногами. Потом почти рядом с бортом вспыхнул красный столб огня, меня подбросило вверх, обдало пороховым дымом, в глазах зажглось, и сразу стало легко дышать, потому что уже никто не давил мне на грудь.

«Вот и хорошо. Вот так бы и ехать», — промелькнула последняя мысль, и меня окутало мягкое, словно шерсть кожуха, тепло…

Очнулся я уже в хате, на твердой соломенной трухе. По обеим сторонам от меня лежали какие-то люди, белели бинты, мерцал каганец — утро ли это было или вечер, кто знает, — остро пахло лекарствами, а возле лавки, уткнувшись лбом в забинтованную грудь солдата, стояла на коленях женщина в клетчатой шали и плакала, приговаривая шепотом:

— Дмитрии, рыбонька моя золотая… Не молчи… Хоть словечком отзовись, слышишь?..

Я узнал Меланью, хотел окликнуть ее, но не хватило голоса, только прошипело что-то в горле, и снова меня убаюкало в теплом меху. Слышал только, как кто-то входил и выходил из хаты, как на ноги накатывалась и ложилась холодная волна от порога, как меня щупали за руки и укрывали чем-то тяжелым. Потом кто-то приказал твердым, немного хрипловатым баском:

— Уберите эту женщину!

— Ну что еще? Он вам кто — муж, брат? Ах, знакомый? Уходите, уходите, пожалуйста! Здесь не место посторонним. Что? За кем присматривать? У нас есть кому присматривать!

Я тоже, наверно, говорил что-то, потому что меня легонько расталкивали, наклонялись ко мне так близко, что я чувствовал табачный дым изо рта, и спрашивали;

— О чем ты, мальчик, а? Котя, Катя… Что за чепуха? О ком ты спрашиваешь? Ах, Стоволос. Не знаю, дорогой, не знаю.

Потом говорил не со мной и очень сердито:

— Я, кажется, приказывал никого сюда не пускать! Что? К мальчику? Да, пусть пройдут.

Я открыл глаза. У порога стоял Котя. Он был бледный, небритый и улыбался мне серыми, как у больного, губами. Одна рука его была подвязана бинтом и лежала на груди, а в другой он держал шапку. Котя шагнул ко мне и присел на корточки.

— Живой-крепкий!.. — сморщился в улыбке. — Вот и молодец.

— Вас ранило? — спросил я и впервые услышал свой голос. Он казался мне совсем чужим.

— Клюнуло малость…

— А Катя, Кондратьевна, Стоволос где?

— Нет Кати… —