Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи - Батист Болье

– Действительно ужасно!

– Включить другую?

– Нет, не надо!

Минуты три она трясла головой и наконец сняла наушники:

– Есть итальянская песня… Мне бы хотелось ее послушать в последний раз.

Она напела один известный мотив. На превосходном итальянском.

– Эта песня. Знаешь, она… Она…

Я хотел сказать “дурацкая”, но смолчал.

– Она для меня очень важна. Мы слушали ее в машине, когда Тома был еще маленьким и мы ехали отдыхать.

Пока я загружал песню на телефон, Жар-птица вспоминала отпуск на берегу океана:

– Тома надувал свои нарукавники для плавания. Я его раздевала, мазала кремом от солнца, он так чудесно пах. “Хочу плавать, прямо сейчас!” Я говорила: “Подожди немного, пусть завтрак переварится”. Мы строили замки из песка, потом разрушали, топча их ногами.

Мой мальчик рыл в песке ямки и кричал, что нашел черное золото. Я его хвалила. Он спрашивал: “Что будет, если вырыть очень-очень глубокую яму?” Я не знала, что ответить.

Я взял телефон, выделил итальянскую песенку.

– Точно ее хотите?

– Точно! Только эта мелодия может разрушить стены моей тюрьмы.

Я нажал на кнопку. Sara perche ti amo – разнеслось по палате, отражаясь от ее золотистых стен. Жар-птица смотрела вдаль, пытаясь разглядеть вулкан: она могла бы остановить извержение одним взглядом. Потом процедила сквозь зубы:

– Мне постоянно снится этот исландский вулкан. Его огонь и дым. Эта гигантская башня, которая плюется пеплом. Я ненавижу эту гору. Ненавижу, потому что она лишает меня моего мальчика.

– В каком аэропорту он застрял?

– Не знаю, он то в одном, то в другом, старается обойти дым, прилететь поскорее. Мне так хотелось бы, чтобы он был здесь. Прости, я уже не соображаю, что говорю.

– Это от морфина.

– Я от него отказалась.

– Значит, от голода.

Она рассмеялась:

– Наверное. Это голод заставляет меня нести невесть что. Голод и эта музыка.

Я удрал потихоньку, оставив ей телефон. Есть очень личная музыка, которую лучше слушать в одиночестве.

За дверью я наткнулся на Бланш.

– Не могу больше с умирающими.

Грех было не воспользоваться такой удачей.

– Может, ты подежуришь вместо меня? Подменишь меня внизу, а я вместо тебя поработаю на шестом этаже.

Я указал пальцем на дверь седьмой палаты:

– Ты мне окажешь услугу, я побуду с ней.

Иногда наши расписания прекрасно согласуются:

Бланш устает от умирающих, меня допекают живые. И я меняю суету внизу на печальное угасание наверху.

Бланш согласилась. Вторую половину дня я проведу здесь. Поскольку я здесь бываю часто, то знаю всех пациентов Бланш. В седьмой палате и в тех, что рядом, собрались друзья по несчастью. Соседки Жар-птицы шли той же дорогой и по тем же причинам…

Мадам Оранж, пятьдесят восемь лет. Ее болезнь привела к тому, что она высохла, словно апельсин, оставленный на солнце. Она ни о чем не просила и ничего не ждала. Она только любила смотреть по утрам сериал “Дни нашей жизни”…

Вот уже два дня телевизор не работал.

Фабьенн сообщила:

– Я звонила в техническую службу: родственники не заплатили, и пока дело не будет улажено, телевизор не включат.

Техник заявил мне по телефону:

– Ничего не знаю. Нет денег – нет телевизора.

– Что за дела? Родственники заплатят позже.

– Значит, и телевизор будет позже.

– К тому времени она умрет. Сколько?

– Восемь евро.

Я спустился, раздираемый желанием кого-нибудь убить, и швырнул мужику десятку.

– Два евро сдачи можете оставить себе. Яйца на них себе купите или, может, сердце.

И еще добавил грубое слово (бабушка, прости), уж не помню какое, помолился божеству огнестрельного оружия и хлопнул дверью.

В больнице телевидением ведают частные субподрядчики. Однажды им отдадут на откуп человечность, тайну, все святое. А между тем умирающая женщина – это и есть человечное, тайное, святое. Даже – и прежде всего – когда она смотрит “Дни нашей жизни”. Ей так мало осталось.

Восемь евро…

Разговоры о деньгах у нас в больнице – табу. Медицинское обслуживание осуществляется бесплатно. А медицинские услуги? Это вопрос, всегда и везде.

По больничным коридорам словно катится здоровенный золотой самородок. И все стараются его заполучить. Постоянно. Директор, администрация, заведующие отделениями. Охота за сокровищами, да и только. В больнице не принято говорить о деньгах. Молчание – золото, и это золото – заядлый игрок.

15 часов,

наверху

Я уже много успел сделать наверху. В моей тележке лежали восемь папок – по одной на каждого пациента отделения. Пациентов восемь, а коек десять. Неполная комплектация по причине смерти.

Палата 3

Месье и мадам Хвергельмир. Ни разу не смог произнести эту фамилию без запинки, а потому окрестил их Одином и Фрейей.

Я старался отыскать забавные анекдоты для Жар-птицы. Сделал все, что мог. Нашлось немного, потому что коллеги чаще помнят печальные истории. У нашей памяти странный способ делать уборку: трагедии складываются на хранение, шутки идут на выброс.

Сказка палаты номер три совсем не веселая. Ее кровать у двери, она страдает от недуга, пожирающего ее солнечное сплетение. Воспаление в зоне между грудной клеткой и брюшной полостью вызывает сильные боли: там полно нервов – клубок змей, изрыгающих яд.

Его кровать у окна, у него гемангиосаркома лица, прогрессирующая с бешеной скоростью. Он потерял левый глаз. По сравнению с ним человек-слон Джозеф Меррик – Давид работы Микеланджело.

Они лежали в палате номер три. Необычное нарушение больничных правил, запрещающих размещать в одной палате пациентов разного пола. Но они были женаты.

Они были когда-то молоды, могли гордиться и любоваться собой, зная, как прекрасны их тела, сплетавшиеся друг с другом, трудившиеся час за часом, заставлявшие Землю вертеться. Не считая дней и ночей, не чувствуя голода и жажды.

Теперь он видел ее ужасные страдания, а она – как он постепенно превращается в чудовище, как слабеет его дыхание, то самое дыхание, которое когда-то щекотало ее ухо и колыхало простыни.

Они смотрели друг на друга и вспоминали.

На следующий день ее собирались везти в другую больницу и делать операцию, чтобы ее больше не мучила боль. Когда она вернется, его в палате уже не будет.

Волшебных сказок не существует. Есть только страшные сказки.

Палата 4,

месье Конатус

Его легкие пожирает бактерия. Я говорю “бактерия”, хотя их миллионы, и у всех отличный аппетит. Они устроили привал в легочных альвеолах, а бронхи превратили в поле сражения. Ничто не может их выгнать оттуда.

В жизни все зависит от точки зрения, все субъективно.

Когда я, интерн, бьющий чечетку, вошел в палату месье Конатуса, моя точка зрения сводилась к следующему: “У меня есть два варианта терапии: если я могу вылечить, я лечу. Если не могу вылечить, то спокойно веду пациента до порога смерти. Это тоже лечение…”

При моем появлении пациент застонал. Я наклонился, приблизив ухо к его губам:

– Вы… Когда… Убить…

Я судорожно стал соображать. Не зная, что ответить, решил быть откровенным:

– Скоро вы уйдете. Долго мучиться не будете.

Пациент прошептал:

– Не я… Бактерии…

Все дело в точке зрения:

• интерн, который не понял пациента, – это смешно;

• человек, который сражается до конца, – это великолепно.

Палата 5

Месье Адам, девяносто три года, умер сегодня ночью, пролежав в больнице два месяца.

Кто-то из родственников спросил у медсестры:

– У вас с ним не было проблем? Он иногда любит… потрогать…

Персонал очень удивился: нет, месье Адам всегда вел себя как джентльмен. Никаких неприятных сюрпризов.

Палата 6

Мадам Кадмон, разбитая ревматизмом, напоминает маленькую деревяшку, разломанную руками Великого Бога Стариков.

Эта обычно жизнерадостная пациентка уже второй день пребывала в мрачном настроении.

Персонал мне об этом доложил. Я встревожился: депрессия у людей преклонного возраста – явление привычное, но крайне вредоносное. Даже если жить пациенту осталось недолго, на некоторые детали все же стоит обратить внимание.

После короткой беседы я получил объяснение:

– Все дело в месье Адаме из пятой палаты. С тех пор как его не стало, я чувствую себя такой одинокой. Мне ничего не хочется. Он каждый вечер приходил ко мне в палату. Ведь уже сорок лет никто не ласкал мою розу…