Венецианский аспид - Кристофер Мур

К причалам у Святого Марка начали приставать гондолы, и я заметил того лодочника, что вчера возил нас с Шайлоком на Риальто.

– Эгей, перевозчик, – окликнул его я. – Помнишь меня? Секретарь Шайлока. – Чтобы помочь его памяти, я напялил свою раненую желтую шляпу, несколько заляпанную кровью и гордо несущую теперь собственную ножевую рану.

– Знамо дело, – ответил гондольер, потирая весло неприглядным манером. – Но ты, кажись, вчера повыше был?

– Бурная ночь, – сказал я. – Скажи-ка, друже, не подбросишь ли до Ла Джудекки за так? Мне что-то не те кости выпали. Ни монеты на счету не осталось. – И я приподнял ногу показать ему, что остался не только нищ, но и бос. Зрелище жалкое до прискорбия. Жалкое. У меня даже слезы на глаза навернулись.

– Меня же твой хозяин уволил, нет? – отвечал упрямый лодочник. – Сдается мне, никаких услуг теперь никто никому не должен.

Я бы поспорил с ним, посулил оплату потом, а равно и возвращенье доброго расположения Шайлока, но ни сил на козни, ни убедительности мне теперь недоставало.

– Смотри, я отдам тебе этот вот потрясный кинжал. В нем есть фальшивый драгоценный камень.

Лодочник впился в кинжал взглядом. У оружья сего имелась широкая гарда с каменьями, вероятно – цветным стеклом – на концах, а один был вправлен в навершие эфеса. Довольно кричащий с учетом того, что носить оружие в городе разрешалось только солдатам. Но Саланио сам сказал, что ножи тут все носят, – незадолго до того, как его говорящие детали отделились от всего остального его.

– У дяди неприятности могут быть, если у него жандармы такую игрушку найдут, – сказал гондольер.

– Ну, продашь его какому-нибудь головорезу в порту, делов-то. Ты погляди только на ятую штуковину. Как новенький. Таким еще дерковать да дергать, с десяток тычков в нем осталось. Это не считая в яблоки или сироток.

– Едрена вша, ну и языкастый ты для жида.

– Вышеупомянутая бурная ночь, нет? В общем, кинжал в оплату за переезд на Ла Джудекку – ну или в залог, пока не получу от хозяина жалованье, а еще у меня для тебя будет работенка на вечер, за кою перепадет тебе в десять раз больше твоей обычной ставки.

Лодочник навалился на весло, и лопасть его вынырнула из воды и закапала.

– В десять раз больше? Куда?

– На Виллу Бельмонт. Знаешь такую?

– Ее все знают. И тебя туда любой гондольер отвезет. Чего ж переплачивать?

– Мы не к пристани подойдем, а с тыла. В полночь. На гондоле никаких факелов или фонарей. Высадишь меня, подождешь час и привезешь обратно. Вот и все.

– Час? Обокрасть, что ль, их собрался? Я не могу в такое ввязываться. Как ни плыву под Мостом Вздохов, слышу, как узники там воют. Нет-нет, я на такое не согласен. У меня жена, знаешь ли.

– Да нет, ничего подобного. Слышал, дочка покойного сенатора замуж собралась?

– За нею князья со всего света ухлестывают, я слышал.

– Ну а в аккурат перед свадьбой ей хочется еврея поимать – просто убедиться, как это. Ибо слыхала она, что обрезанный член дает такое половое наслаждение, что даму оно способно довести до безумных высот блаженства.

– Что, правда?

– Нет, конечно, черпак черепашьего дрочева, но только не мне ее от этой причуди отговаривать.

– Это что, такая благородная дама, как Порция, хочет трахнуть такого шелудивого жиденыша, как ты?

– Ставка твоя десятикратно, – пропел я восходящей гаммой.

– И кинжал себе оставлю?

– Прижмешь к груди, как младенчика, и не выпустишь, – заверил я.

– Договорились! – сказал гондольер. – Прыгай на борт.

Поразительно, сколько белиберды способен проглотить венецианец, если посулить ему монету. Алчность – гноящийся шанкр на купеческой душе.

Гондольер ворочал веслом, а морской бриз развеивал туман у меня в уме. Сделаю, что полагается, в Бельмонте, потом как-нибудь проберусь в Геную и выкуплю Харчка, а меж тем надо еще позаботиться о кознях Яго. Не попробует ли солдат прикончить Шайлока в доме Антонио на Михайлов день перед тем, как ехать на Корсику? Намереньем его явно было убрать еврея, освободить тем самым Антонио от обязательств по ссуде, но желает ли он этого в самом начале интриги – или же сперва дождется, каким исходом завершится попытка Бассанио жениться на Порции и войти в совет дожа? Если тот преуспеет и получит доступ к семейному состоянию Брабанцио, три тысячи дукатов будут что одинокая звездочка на запыленном ночном небосводе в сравнении с тем, чего ими добились, но тут все дело в выборе момента. И не позабочусь ли я сам о неудаче Бассанио? Не приближаю ль я жестокую кончину Шайлока исполненьем своего личного замысла?

Ясно, что вначале мне требовался завтрак, затем отдых, если я в полночь пойду на штурм Виллы Бельмонт.

У пристани Ла Джудекки парома ждала группа евреев. Средь них я заприметил Тубала и понадеялся, что удастся проскользнуть мимо незамеченным, однако гондольер подвел лодку прямо к тому причалу, на котором расположился старый еврей.

– Ланселот Гоббо, – крикнул Тубал. – На пару слов, а?

– Секундочку, синьор, – ответил я и посмотрел на своего лодочника. – Встречаемся здесь в полночь, как зазвонят колокола Святого Марка. – Гондольер кивнул и похлопал по кинжалу, спрятанному под рубахой.

Я выскочил на пристань рядом с Тубалом.

– Слушаюсь, сударь! – Я вытянулся по стойке «смирно», бойкое и шустрое воплощенье, ять, самой веселости, хоть прежестоко третированное и до сих пор несколько одурманенное.

– Вчера ты сбежал, не дождавшись передачи золота, а в сундуке не хватило одного золотого.

– Когда я уходил, все было на месте. Вы у тех двух громадных евреищ спрашивали, что со мною были?

Тубал сделал шаг назад и оглядел меня от обшлагов неровно обрезанных штанов, через теперь не по росту длинный кафтан, до моей раненой и окровавленной желтой шляпы.

– Ты вроде вчера повыше был, нет? – произнес он.

– Да ветчины поел сдуру, а проснулся весь избитый и на фут короче, – ответил я. – Ятая Тора про это мозги не ебет – от свиней надо держаться подальше, если свою пользу понимаешь.

– Похоже на то. Но, быть может, ты так поистаскался, тратя мое золото?

– Ох да еть ваш дукат в орел и решку, Тубал. Если эдак за свое золотишко волновались, так не нужно было и отпускать его от себя. Сами б доставляли, а не доверяли мне и этим еврейским братьям-бычарам. Поглядите на меня: да я б не выглядел ненадежней и в пиратской шляпе в сопровождении хора с негодяйскими песнями. А эти двое…

– Хам и Яфет сильны и рискуют собой – как я рискую своим состояньем. Я видел, как соплеменников моих убивают из-за простого слуха, что они чуму разносят, лишь за то, что они не на том берегу реки после заката оказались. Еврей не доживет до старости, если назначит три тысячи дукатов награды за свою голову.

– А не то же самое вы только что с Шайлоком проделали, снабдив его деньгами на ссуду Антонио?

– Нет, его закон защитит. Если Шайлок умрет, расписка перейдет его наследнику, а раз у него нет сыновей, то его дочери.

Похоже, Яго по солдатскому своему обыкновенью не вник в такую тонкость закона. Как только он об этом узнает, опасность будет грозить не только Шайлоку, но и Джессике.

– Это я умыкнул у вас дукат, Тубал, истратил его на доброе дело и теперь сделаю все, чтобы он вам вернулся с процентами, а пока же будьте добры, отъебитесь, меня дела ждут.

– Ты… – Тубал воздел палец и затряс им, подкрепляя грядущую нотацию, но я поднырнул ему под локоть и был уже в узком переулке на полпути на другую сторону острова, когда старый еврей взревел.

Надо найти Джессику. Грозит еще одно бедствие, снова надо спасать… ну и распутная же сука судьба, если лучшая часть дня у парня – парочка кровавых убийств, которые совершила русалка.

Явление двенадцатое

В Бельмонт и далее

– Стой тихо, вертлявая крыса, – сказала Джессика, жестоко меня уколов.

– Хватит тыкать в меня иголкой, порочная гарпия, – ответил я.

Яду Вив у меня в организме уже поубавилось, и я чувствовал, как саднит ножевая рана у меня поперек ребер, болят дырки от когтей в боках, а также как входит в тело мое игла, загоняемая туда садистской безумицей.

– Хватит уже трусить. Еще стежок, и рана стянется.

– Трус, вот как? Да я претерпел великие телесные увечья, доставляя твое посланье и возвращаясь с радостными вестями, – и после этого я трус?

– Я обдумала твои радостные вести – и потому обрабатываю тебе раны, а не даю тебе помереть от лихорадки, когда они загноятся.

Как я мог ей сказать, что ей не только не суждено сбежать с возлюбленным, а и сам ее возлюбленный лежит без головы на дне моря? Никакого утешенья не принесет ей знание, что он был мерзавец и намеревался воровски воспользоваться ее милостями и состоянием ее отца. Поэтому я рассказал ей иную байку, и она теперь готова была ринуться прямиком в объятья своего яркого и надежного будущего. Но когда я ей все только изложил, радости это вызвало немного.