На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— Ну, я прошу тебя.

Маша вышла на двор. Подставила ветру лицо. В окнах неярко горели огоньки. В цацыринском окне тоже огонь горит. Пошла куда глаза глядят, прямо по тракту. Ветер сильный, теплый, точно весна стучится в городские стены. Бог с ним, с теплым ветром! В эту минуту Маша была несчастна так, что ее ничто не могло утешить. Вот прийти бы сейчас к Сереже — и чтобы на веки вечные Полины с ним не было, закрыть за собой дверь… Господи, какое бы это было счастье!..

4

Женю Андрушкевич Катя встретила на Знаменской.

— Вот она, боже мой! — пропела Женя. — Екатерина Михайловна, Катенька! Вы вернулись? Героическая сестра милосердия!

Женя растолстела, вывороченные губы ее вызывающе рдели, а глаза наполнял пустой свет.

Она взяла Катю под руку и потащила к себе.

Через полчаса Катя сидела за чайным столом под большой дымчатой люстрой. Были гости, всё незнакомые. Только один знакомый — учитель Тырышкин.

— У вас там война, и у нас война, — сказал Тырышкин. Правую руку он держал на столе. Рукав сюртука подобрался, освобождая белую манжету с бирюзовой запонкой. И когда Тырышкин говорил и когда слушал других, он все поглядывал на свою белую руку с тонкими пальцами.

— С кем же война? — спросила Катя.

— Как с кем? — удивилась Женя. — Боже мой, милая, неужели вы ничего не знаете?! С крестьянами! Крестьяне с ума сошли, наши российские сермяжные мужички!.. Социалисты и либералы кричат, что в деревне мрут с голоду… Я с этим согласна, нужны реформы и реформы… Папа говорит — только таким шагом можно успокоить крестьян. Все боятся крестьян, а я так боюсь забастовок. Как-то, знаете, неприятно читать в газете: остановилась такая-то фабрика!.. Что-то зловещее… Почему остановилась? Фу, неприятно!

— Но лично у вас война не с крестьянами, — сказал Тырышкин. — Как своей бывшей ученице, считаю долгом объяснить… Евгения и мы, ее единомышленники, воюем с вульгаризаторами истории человечества. Марксисты объявили, что истинными созидателями ценностей являются рабочие, ибо они, понимаете, дрябают молотками, кляцкают рубанками и тому подобное. Это так же остроумно, как если бы гусиное перо, которым Пушкин писал свои поэмы, заявило претензии на поэтическое авторство!

Женя совсем вывернула красные губы и хитро смотрела на Катю. По-видимому, она ожидала, что Катя придет в восхищение от образного языка Тырышкина, но Катя молчала, и тогда Женя воскликнула:

— Прелестное сравнение, не правда ли? Это Григорий Моисеевич сам, это его! У нас все кипит, Катенька. Вы приехали как раз в пору. Воображаю, что вы нам порасскажете! Вы представляете, она была в самом Ляояне!

Широколицая барышня с тупым носиком, заглядывавшая всем в глаза и все время улыбавшаяся, сказала:

— Сейчас, когда христианство обветшало, человечеству грозит печальная участь. Но на смену христианству придем мы, поклонники солнца!

Она оглядела стол и засмеялась. Господин с низким круглым лбом и курчавой бородой, до сих пор молчаливо пивший чай, поднял палец:

— Ничего, кроме радости и захлебывающегося восторга! Веселье и радость — вот закон!

— Вы, как всегда, с парадоксами, Вадим, — сказала Женя.

— Какой парадокс? Где страдание, в чем страдание? Скажем, лежит перед вами человек — только что двигался, теперь не двигается — мертв. О чем печаль? Пришел из мирового пространства, ушел в мировое пространство… Уверяю вас, ничего, кроме радости… Все принимаю… и несусь, несусь! — Он растопырил обе пятерни, чтобы наглядно показать, как он несется.

— Я против всякого точного определения смысла жизни, — сказала дамочка, сидевшая рядом с Катей. Она была красива: высоко взбитые белокурые волосы, бледные русалочьи глаза. — Самое сладкое, что мы бредем в потемках, вот где-то блеснет свет… Но где?

— А у нас — заметили? — новость, — сказала широколицая, которая продолжала смотреть всем в глаза и улыбаться. — Женщинам разрешили ездить на империале конки. Помните, блюстители нравственности кричали: «Помилуйте, юбку ведь придется поднимать, лестница-то крута!» А теперь ничего, входим и поднимаем юбки. Я нарочно взбиралась.

Кате никогда не нравилась Женя. Еще в то время, когда Мария Аристарховна восхищалась Жениными стихами и читала их вслух за столом, Катя думала: какие мерзкие стишки! Сейчас она не могла преодолеть в себе раздражения: и гимназический ее учитель Тырышкин, и Женя, и эти дамочки!.. Она начала рассказывать о том, как солдаты громили буфет первого класса, освобождали цивильного и как патруль отказался стрелять по бунтовщикам…

— Это уже действительно страшно! — сказал Тырышкин и спрятал под стол руку с манжеткой.

— Вот видите… — сказала Женя каким-то притихшим голосом. — Матушка Россия! Она разнузданная, эта матушка Россия. А мы, Екатерина Михайловна, начали настоящую борьбу с марксистами. Выступает Тырышкин, я, Чухнов, — указала она на Вадима. — Борьба идет за Невской заставой. Встречаемся в трактирчике… В отдельной комнате усаживаемся вокруг стола и начинаем спор. У них есть свои вожаки и даже вожАчки. Часто приходит девушка, рыжая, с глазами синими до того, что даже неловко, как нарисованные… Сидит, молчит, слушает… И вдруг ее точно взорвет. В прошлый раз вскочила, стукнула кулаком и крикнула: «Господа, надоело! Неужели вы не понимаете? Люди говорят о жизни, а вы о чем, о замогильном?»

— Мерзкая девка! — сказал Тырышкин.

— Рыжая и — красивая? — спросила Катя.

Женя пожала плечами.

— Нет… впрочем, да, очень красивая… Но, как все рыжие, что-то такое… Наше несчастье в том, что они примитивны. Они не понимают нас.

Делая вид, что она это говорит так, между прочим, невзначай, Женя сказала о своем отце:

— Адвокат Андрушкевич стоит в центре всех событий, и, если произойдет то, что должно произойти, он будет министром. Но об этом пока никому, это я только вам, моим друзьям, по секрету…

Она сидела над расписанной золотистыми лучами чашкой со своим плоским лицом, вывернутыми красными губами, которые на плоском лице представлялись непристойно голыми, со своими глазами, которые то вспыхивали пустым светом, то тускнели. Потом подошла к окну и подняла штору, как бы присматриваясь к тем событиям, которые в скором времени должны произойти на улице. Длинный коридор между домами, убегающая лента фонарей. Порожний извозчик едет шажком, звук лошадиных копыт не доносится сюда.

Катя подумала: «Да, замогильные! Чем же они живут? Страна волнуется, даже самый последний человек в государстве возмущен гибелью русских людей в Маньчжурии, а они…»

Катя уже собиралась уходить, когда приехал сам хозяин. Заглянув в столовую, оглядел, прищурившись, гостей и вдруг увидел Катю. Лицо его приняло сладчайшее, ласковейшее выражение. Минуя всех, Андрушкевич подошел к ней, долго жал руку, заставил встать и все приговаривал:

Фу-ты, ну-ты… какие мы взрослые стали… Всегда была хороша, а теперь даже в глазах рябит… честное слово!

Раздвинул полы фрака и сел рядом.

— Моя протеже, — пояснил он присутствующим. — Во Владивосток послал учительницей. И вот вернулась. Там теперь не до учительствования. А ты, Вадим, все еще здесь? — спросил он, принимая чашку из рук дочери.

— Папа, куда же он теперь поедет?

— Как куда? В свою усадьбу. Иначе, друг мой, распотрошат!..

— Все может быть, — вздохнул Вадим. — Но не склонен. Борис Андреевич, совершенно не склонен. Один сосед горит, у другого скот побили, третий ждет — изнасилуют дочерей, а губернатор только руками разводит и изрекает: «Нет в России положения хуже губернаторского».

— Когда мужики захватят землю, будьте уверены, с ними ничего не поделаешь, — проговорил адвокат, придвигая Кате вазочки с вареньем, печеньем и кексами. — Трепов объявил: «Рад буду отдать половину моей земли даром, будучи убежден, что только при этом условии сохраню за собой вторую половину». Земельная реформа нужна!

— Земельная реформа! — воскликнул Вадим, с лица которого соскользнуло всякое выражение шутовства. — А вы, Борис Андреевич, читали статейку господина Валевского в «Биржевых ведомостях»?

— Не удосужился.

— Валевский возражает против земельной реформы. Если крестьянам, говорит он, отдать часть помещичьей земли, которая, как известно, вся заложена и перезаложена. кто за эту часть будет платить? С мужичка взыщешь? Кукиш взыщешь! Дворянам что, они рассуждают так: вместе с землей канет в вечность и наш долг банкам. Но буржуазия огромные деньги вложила в помещичьи земли, и держатели акций и облигаций земельных банков не согласны с такой постановкой вопроса. Вот видите, как рассуждает наша буржуазия. Она не хочет земельных реформ и сбросит всех нас в пропасть.

— Валевский концы с концами не связывает. Подумаешь — держатели акций и облигаций земельных банков! Ему-то, как фабриканту и заводчику, в первую очередь нужен богатый крестьянин.