Графиня де Монсоро - Александр Дюма

— Какую отдушину?..

— Ну через отдушину, что ведет в сад и через которую освещается проход.

— Ну, а ты, значит?..

— Ну, а я — я слишком толст…

— Ну и…

— …и не смог протиснуться, и меня вытянули обратно за ноги, потому что я преграждал путь другим…

Тут Шико издал радостное восклицание, и лицо его озарилось загадочным восторгом:

— Так ты говоришь, что не мог протиснуться?

— Не мог, хотя и очень старался. Посмотрите на мои плечи, на мою грудь.

— Значит, тот, кто еще толще тебя…

— Кто “тот”?

— О Боже! — взмолился Шико. — О Господи, если Ты пособишь мне, Господи, в этом деле, я обещаю поставить Тебе отличнейшую свечу. Значит, он тоже не сможет протиснуться?

— Господин Шико…

— Поднимайся же, долгополый!

Монах встал так быстро, как только смог.

— Хорошо! Веди меня к отдушине.

— Куда вам будет угодно, дорогой мой сеньор.

— Иди вперед, несчастный, иди!

Горанфло побежал рысцой со всей доступной ему скоростью, время от времени воздевая руки к небу и сохраняя взятый им аллюр благодаря ударам веревки, которыми подгонял его Шико.

Они пробежали по коридору и выбежали в сад.

— Сюда, — сказал Горанфло, — сюда.

— Беги и молчи, болван!

Горанфло сделал последнее усилие и добежал до густой чащи, откуда слышалось что-то вроде жалобных стонов.

— Там, — сказал он, — там.

И в полном изнеможении шлепнулся задом на шелковистый дерн.

Шико сделал три шага вперед и увидел нечто шевелящееся на земле.

Рядом с этим “нечто”, напоминавшим заднюю часть тела того существа, которое Диоген называл двуногим петухом, лишенным перьев, валялись шпага и ряса.

Из всего этого явствовало, что персона, находившаяся в столь неудобном положении, последовательно освобождалась от всех предметов, которые могли увеличить ее толщину, и в данный момент, разоруженная и не облаченная более в рясу, была приведена к своему натуральному состоянию.

И тем не менее все потуги этой персоны исчезнуть полностью были тщетными, как только что потуги Горанфло.

— Смерть Христова! Святое чрево! Кровь Христова! — восклицал беглец полузадушенным голосом. — Я предпочел бы прорываться через всю гвардию. Ах! Не тяните так сильно, друзья мои, я проскользну потихонечку. Я чувствую, что продвигаюсь: не быстро, но продвигаюсь.

— Черт возьми! Это герцог Майенский! — прошептал Шико в экстазе. — Боже, добрый мой Боже, Ты заработал свою свечу!

— Недаром же меня прозвали Геркулесом, — продолжал глухой голос, — я приподниму этот камень! Раз!

И герцог сделал такое могучее усилие, что камень действительно дрогнул.

— Погоди, — сказал тихонько Шико, — погоди.

И он затопал ногами, изображая бегущего.

— Они подходят, — сказали несколько голосов в подземелье.

— А! — воскликнул Шико, делая вид, что он только что подбежал, запыхавшись. — А! Это ты, презренный монах?

— Молчите, господин герцог, — зашептали голоса. — Он принимает вас за Горанфло.

— А! Так это ты, толстая туша, pondus immobile[57], получай!

А! Так это ты, indigesta moles[58], получай!

И при каждом восклицании Шико, достигнувший, наконец, горячо желанной возможности отомстить за себя, со всего размаху стегал по торчащим перед ним мясистым ягодицам той самой веревкой, которой он незадолго перед тем бичевал Горанфло.

— Тише, — продолжали шептать голоса, — он принимает вас за монаха.

И герцог Майенский издавал только приглушенные стоны, изо всех сил пытаясь приподнять камень.

— А, заговорщик, — продолжал Шико, — недостойный монах, получай! Вот тебе за пьянство! Вот тебе за лень, получай! Вот тебе за грубость, получай! Вот тебе за любострастие, получай! Вот тебе за чревоугодие! Жаль, что смертных грехов всего семь. Вот! Вот! Это тебе за остальные твои грехи.

— Господин Шико, — молил Горанфло, обливаясь потом, — господин Шико, пожалейте меня.

— А, предатель, — продолжал Шико, не прекращая порки. — На! Вот тебе за измену.

— Пощадите, — лепетал Горанфло, которому казалось, что он чувствует на своем теле все удары, падающие на герцога Майенского, — пощадите, миленький господин Шико!

Но Шико не останавливался, а лишь учащал удары, все больше опьяняясь местью.

Несмотря на все самообладание, Майен не мог сдержать стонов.

— А! — продолжал Шико. — Почему не было угодно Богу подставить мне вместо твоего непристойного зада, вместо этого грубого куска мяса, всемогущие и сиятельнейшие ягодицы герцога Майенского, которому я задолжал тьму палочных ударов! Уже семь лет, как на них нарастают проценты. Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!

Горанфло испустил вздох и упал наземь.

— Шико! — возопил герцог Майенский.

— Да, я самый, да, Шико, недостойный слуга его величества, Шико — слабая рука, который хотел бы для такого случая иметь сто рук, как Бриарей.

И Шико, все больше и больше входя в раж, стал отпускать удары с такой яростью, что его подопечный, обезумев от боли, собрал все силы, приподнял камень и с ободранными боками и окровавленным задом свалился на руки своих друзей.

Последний удар Шико пришелся уже в пустоту.

Тогда Шико оглянулся: настоящий Горанфло лежал в глубоком обмороке — если не от боли, то, во всяком случае, от ужаса.

LI

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО ВБЛИЗИ БАСТИЛИИ В ТО ВРЕМЯ, КАК ШИКО ПЛАТИЛ СВОИ ДОЛГИ В АББАТСТВЕ СВЯТОЙ ЖЕНЕВЬЕВЫ

Было одиннадцать часов вечера. Почувствовав себя нехорошо на улице Сен-Жак, герцог Анжуйский удалился к себе и теперь с нетерпением ждал гонца от герцога де Гиза с известием об отречении короля.

Он шагал взад и вперед, от окна кабинета к двери, а от двери — к окнам передней, и все поглядывал на часы в футляре из позолоченного дерева, которые зловеще отсчитывали секунду за секундой.

Вдруг он услышал топот копыт во дворе. Герцог решил, что это, вероятно, прибыл желанный гонец, и подбежал к окну. Но конь — его держал под уздцы слуга — еще только ждал своего хозяина.

Наконец хозяин показался во дворе; это был Бюсси. Выполняя свои обязанности капитана гвардии, он, прежде чем отправиться на свидание, приехал сообщить ночной пароль.

Увидев этого красивого, храброго человека, которого он ни в чем не мог упрекнуть, герцог вновь почувствовал на мгновение угрызения совести, но тут Бюсси подошел к слуге, державшему в руке факел, свет упал на его лицо, и Франсуа прочел на нем столько радости, надежды и счастья, что ревность его вспыхнула с новой силой.