Источник - Джеймс Миченер

Среди группы слушателей, на которых воздействовали поучения доктора Абулафиа, был и ребе Заки, но его волновало нечто другое. Чем более глубокомысленными становились рассуждения, тем больше его клонило в сон, и порой он даже всхрапывал, потому полет каббалистической мысли был недоступен его пониманию. Но как-то утром, когда ученики собрались было осмеять посапывающего сапожника, ребе Абулафиа остановил их, сказав:

– Я думаю, наш спящий толстяк лучше, чем мои слова, описывает то, что я пытаюсь сказать. Ребе Заки видит не лицо Торы, а заглядывает в самое сердце ее, где и находит единственную заповедь Бога, на которой покоятся и Тора, и Талмуд, и иудаизм: «Люби ближнего, как самого себя». Мне довелось узнать, что ребе Заки провел прошлую ночь, сидя у постели больной жены ребе Палтиела, поэтому его и клонит в сон, и в этой комнате нет ни одного человека, достойного разбудить его.

Причина, по которой ребе Заки любил посещать лекции Абулафиа, которые он редко понимал, заключалась в том, что он мог сидеть в синагоге и думать: «Такой прекрасный раввин, как Абулафиа, просто обязан иметь жену. Не могу представить, чтобы хоть какая-то женщина в Цфате или Салониках была бы для него лучшей женой, чем моя Сара».

И как-то обыкновенным днем 1549 года, когда испанский доктор кончил урок, полный высоких мыслей, Заки дождался ученого якобы для того, чтобы задать ему последний вопрос. И затем, оставшись наедине с ним, он спросил напрямую:

– Доктор, почему бы тебе не взять мою дочь Сару себе в жены?

Доктор Абулафиа так и сел.

– Сару? – переспросил он. – А я ее знаю?

– Ты должен был видеть ее. Она часто появляется вместе с моей женой.

– Ах, Сара! Да. – Наступило молчание.

– Талмуд говорит, что раввин должен иметь жену, и заверяю тебя, что Сара такая же прекрасная девушка, как и ее мать.

– Не сомневаюсь, – сказал испанец.

– И даже если тебя не устроит моя дочь, доктор Абулафиа, ты должен где-нибудь найти себе жену. Многие из нас считают, что твое влияние в Цфате было бы куда больше, если бы…

– Если бы я был женат?

– Да. Потому что для раввина это обязательно.

Испанец несколько минут не поднимал глаз от своих рук, а потом тихо сказал:

– Я слишком стар для твоей дочери. Ведь мне пятьдесят семь лет, хотя чувствую я себя на все сто двадцать. – Так у евреев было принято говорить о возрасте, исходя из обещания, которое Бог дал в Торе: «И да продлятся твои дни до ста и двадцати лет».

– Уверяю тебя, что Сару это не волнует.

Снова воцарилось долгое молчание, и никто из мужчин не знал, как нарушить его. На сердце Абулафиа лежал тяжелый груз, но когда он посмотрел на простодушное круглое лицо своего друга, то решился поговорить с ним так, как никогда и ни с кем не разговаривал.

– Не подняться ли нам к старому форту? – предложил он.

Два бородатых раввина неторопливо миновали узкие вьющиеся улочки Цфата, которые до любого поворота тянулись не больше чем на сотню футов, и, поднявшись мимо семи синагог, вышли к развалинам форта. Абулафиа показал на далекие возвышенности и синеву Галилейского моря.

– Это рай, Заки, и я согласен с тобой, что каждый живущий здесь мужчина должен иметь жену.

– Поверь мне, доктор! Сара будет для тебя прекрасной женой. Она опрятна, а мать научила ее готовить.

– Но в Испании… – Абулафиа остановился, боясь вызвать к жизни мучительные воспоминания, но ободряющее присутствие ребе Заки придало ему смелости. Издав нервный смешок, он сказал: – Заки, ты хочешь избавиться от дочери, которая мешает тебе в доме. А я должен избавиться от дьявола, который терзает мою душу, – но это невозможно.

Маленький ребе изумленно посмотрел на каббалиста.

– Но не ты ли каждое утро говорил нам, что мы должны сбросить путы, которые лежат у нас на душе.

– Говорил, – признался Абулафиа. – А вот от своих избавиться не могу.

Два раввина смотрели на простирающуюся красоту верхней Галилеи; в те дни, когда тут все было покрыто лесами, когда великие раввины III и IV столетий собирались в Тверии, составляя Талмуд, должно быть, эти места были еще прекраснее. И Абулафиа прошептал:

– В Испании я был женат. На христианской женщине, которую обожал. Мы были счастливы, но я боялся рассказать ей, что скрываю свое еврейство. У нас было два сына. Они тоже не знали, что я еврей. Когда на нас обрушились самые страшные преследования… – Он запнулся. Встав, он стал прохаживаться, глядя на Табарию, где душа иудаизма была спасена группой преданных раввинов, напоминающих тех, кто ныне собрался в Цфате с почти схожей миссией. Он подумал, был ли хоть один из этих великих стариков, таких, как ребе Ашер-мельник, отягощен таким ужасным грехом, как у него. Пока он смотрел вниз, ребе Заки ждал.

– Лучший друг, которого я имел в этом мире, – продолжил Абулафиа, – более близкий, чем даже моя жена, был тайным евреем. Звали его Диего Химено. Он познакомил меня с Каббалой, и все, чего я смог добиться… – Он вспомнил, как Химено смотрел на него сквозь пламя. – Инквизиция настигла его. Не знаю, каким образом. Они выворачивали ему суставы, уродовали горло, прожигали дыры на ногах. И в тот день его протащили по улицам до места, где ему предстояло сгореть живьем. Он прошел так близко ко мне, что… – Давнее чувство греха сдавило ему горло.

– Сгореть? – переспросил Заки. – Живьем?

– Да. Словом, той же ночью я решил бежать из Испании, потому что Диего Химено устыдил меня своим мужеством, которого у меня никогда не было. В свой смертный момент он был так близок от меня, как вот сейчас ты, и он посмотрел на меня – но так и не выдал. Так что я подделал бумаги…

Ученики Абулафиа, которые завидовали седовласой величавости и блистательному языку своего учителя, были бы несказанно удивлены, доведись им сейчас его услышать: человек на глазах терял силы, не в состоянии ни связно говорить, ни даже посмотреть на друга. Сжимая виски ладонями, он бормотал:

– В своем невежестве… но я хотел спасти жену… я никогда и представить не мог… – У него вырывались бессмысленные звуки, но затем: – Я добрался до Туниса… сделал себе обрезание старыми ножницами… крикнул из окна: «Я еврей! Я еврей!» – В эту минуту от прежнего Абулафиа ничего не оставалось. Но тут он взял себя в руки и заставил продолжить рассказ. – Годы спустя некий испанец, проезжавший через Александрию, заболел, и меня привели к нему. «Абулафиа? – переспросил он. – Не этим ли именем звали ренегата-еврея из Аваро?» Хотя мне ничто не угрожало, меня стала бить дрожь. «Тот Абулафиа сбежал, оставив свою жену и детей в руках инквизиции». Я схватил этого человека за руку, чтобы не упасть в обморок, и он догадался, кто я такой. Хотя он себя плохо чувствовал, он в ужасе отпрянул от меня. Я схватил его и вытащил на улицу. Собралась толпа, и он вырвался. Он показал на меня…

Вспоминая тот день в Египте, высокий ребе безудержно разрыдался, и, пока толстый Заки утешал его, он был не в силах вымолвить ни слова.

– Моя жена была живьем сожжена на костре. Сгорел и мой старший сын. Мой младший сын скончался под пытками. Они даже не слышали о евреях.

Подобно тому больному в Александрии, ребе Заки отшатнулся. В Салониках он встречал много евреев из Испании и Португалии, которые перенесли пытки инквизиции, и он уже не ужасался этим повествованиям. Но Заки никогда не встречал человека, который, как бы низко он ни опустился, спасал свою шею за счет жены и детей. Судя по своему опыту расставания с Поди, он искренне был не в состоянии представить, как мужчина может бросить свою семью. Но, несмотря на автоматически возникшее в нем отвращение, он не считал себя вправе выносить суждение по поводу такого человека, как Абулафиа, который так поступил. Не мог он обсуждать это с моральной точки зрения. Так что он оказался совершенно неподготовленным к следующему вопросу высокого раввина:

– Заки, так я могу жениться на твоей дочери?

К своему собственному удивлению, Заки услышал, как он произнес:

– Нет.

В этот день они больше не разговаривали. Но когда Заки пришел домой и увидел свою некрасивую дочь Сару, он испытал угрызения совести. «Господи, – воскликнул он про себя. – У меня была возможность раздобыть для нее мужа, а я отказался». Он преисполнился раскаяния и сожалений. Как раввин, он никуда не мог деться от сурового осуждения поведения доктора Абулафиа: бросить жену и детей, обречь их на пытки и гибель; о более тяжелом грехе ему не доводилось и слышать. Он был даже более серьезен, чем вероотступничество, потому что повергал все принципы человечности. Тем не менее, чем дольше Заки размышлял над этой историей, тем в большее смущение он впадал.

Его растерянность усилилась, когда в дом к нему пришел доктор Абулафиа и в полном отчаянии спросил Рашель и Заки:

– Могу ли я жениться на вашей дочери Саре?

– Да! – вскрикнула Рашель.

– Пусть он скажет, – сказал Абулафиа, показывая на Заки.

– Я говорю – да, – радостно закричала Рашель.