Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

И ранее всякий раз волновался, обветренное лицо мучнело, когда домой возвращался. Тут началась его жизнь. Тут начиналась и обрывалась жизнь многих славных. И – жизнь Сибири. То надо знать. А знает мало.

«Честь буду!» – решил Ремез, и сердце счастливо защемило. До-ома! И можно зайти в свою чертёжню, сесть за древнюю умную книгу. Или – взять кисть. Или просто полуночничать и думать о главном своём дне. У каждого человека такой день есть. Он просто может о нём не узнать. Ремез знает о своём дне и ждёт... Как ждал, наверно, угличский каторжник, чтобы прокричать с башни всей России об убиенном царевиче...

Прокричав, языка лишился, и по следам многих очутился в Тоболесске. Ссыльный колокол, каторжный! Это ж надо додуматься! Только на святой Руси такое мыслимо. И – возможно. Хотя – нет, один из греков, кажись, сёк неугодное ему море... «Кто? – сразу на память не пришло. – Да вспомню после... А угличанина подыму на звонницу, когда кремль пост... Тц! Тц! Не сглазить бы. Да полно! Построю! Построю! Будет во граде моём кремль! И колоколу дам покрасоваться! Дам погугнить ему, безъязыкому, о дальней беде... Чтоб помнили: колокола надо беречь. Кто ж совесть нашу будить станет?

– Эй, белокаменная! Назови мне мой день! С одра смертного поднимусь, чтоб первый кирпич положить. А ты, мой бедный немтырь, ведаешь ли? У тебя дар пророческий...

Молчит колокол. Обречён молчать. Ну и молчи, коль так напуган. Со мною камни и те говорят. И травы тайнами своими делятся. И реки, и леса. Мои реки-то! Мои леса! Я плавал по рекам! В лесах искал сказки. А эти камни, серые, звонкие, шаги мои отсчитывали. И коня моего ступь слыхали...

– Сокол ты мой! Соколок! Что ж ты так тащишься? По дому своему, по Фимушке я стосковался!

И первый раз Ремез обидел своего друга. Обожжённый нагайкой, конь оскорблённо взвизгнул и понёс, оставив далеко позади всех других лошадей. А Ремезу мало. «Скорей! – торопил он Сокола шпорами. – Скорее!»

У полисада своего, на полном скаку Ремез выдернул из стремян ноги, и... выпал из седла. Сокол отомстил ему за удар, за шпоры окровавившие вспенившиеся бока.

Очнулся – борода и губы мокры. Болели затылок и поясница. Желваками хрустнув, вслушивался в боль, и в мир, его окружающий. Играли ласточки. Плакал голубь. Этим весело, тому грустно. И так всегда в этом мире. А в том, ежели он есть, тот мир?

«Вой-то, – вспомнил, – который море стегал, был римлянин». Вспомнил и засмеялся: иной раз не лишне затылком стукнуться. Прости, Соколок.

Открыл глаза – над ним Фимушка, солнце над нею. Рядом Сёмушка. Леонтий коня в поводу держит. За полисадом ольха шелестела. На ветке шарик, чуть поболе серёжки. Он словно зыбка с младенцем, покачивался и тихо-тихо попискивал. Ветка медово поблёскивала, темнела крохотными точечками.

– Осы там, что ли? – вслушивался Ремез, зорко приглядываясь к пушистому шарику.

– Пташечка, – вытирая ему лицо и бороду, счастливо сказала Ефимья. – Ремез. А там ремезята.

– Ремез? – Семён поглядел на сыновей. – Ремезята? Добро!

– Ну, вроде нас, тятя, – пояснил Сёмка. И все рассмеялись.

В гнездо, чуть побольше осы, спустилась пташка со взятком. Там гвалт поднялся, счастливый гвалт. Птенцы пищали нежно и тонко. И накормив их, пташка выпорхнула. Клюв был пуст. Яркие зоревые крылышки раскрылись веером.

Выше гнезда, на тонкой рогулинке, ещё одна крохотная пташка увивала ковылём гибкую вилочку.

– Архитект! Перевязь делает!

Видя редкое совпадение, сыновья с улыбкою переглянулись. Мизерный со стрекозу птах, укреплял своё жильё, снуя вокруг ветки, подруга его прикармливала писклявых детёнышей. В тёплом закате сверкали стремительные крылышки, сотканные словно бы из солнечных лучей.

– Откуда они? Как сюда попали?

– Ремезы к Ремезам летят, – Фимушка помогла ему подняться и, положив руку на своё плечо, повела домой.

– Постой, – ласково отстранил её Ремез. – Сперва коня заведу.

Вёл Сокола, виновато кроткого, – голова кружилась. Расседлал, велел Леонтию выводить.

– Всё верно, – сказал коню. – Мы квиты. Пойду прилягу.

Лежал, размышляя о суете человеческой. Поят скот сыновья. В кути топчется Фимушка.

– Банька истоплена. Попаришься?

– Ты как знала, что ворочусь, – улыбнулся Ремез ласково.

– Сердце чуяло.

Вот так всегда. У неё сердце вещее.

– Хлопотунья моя! До смертного часу хлопотать будет. Лишь бы не ослабла до срока.

– Фимушка, слышь? Велю тебе вот что... – она метнулась от кути, вслушалась в слабый его шёпот. – После меня помрёшь... когда схоронишь... После меня!

– Сёмушка, бог с тобой! Уйдём в одночасье! Куда я без тебя-то?

– Да не печалуйся ты! Я эть нескоро туда. Делов много...

– Так оно лутче, – Ефимья облегчённо вздохнула. Не привыкла видеть мужа немощным. Всегда бодр, всегда чем-то занят. Выдюжит!

А он уже забылся, в извечные мысли свои ушёл, грезить начал. В голове какой-то гул стоял. Ему казалось, шумят люди. Идут и едут они отовсюду, конца и краю не видно потоку, многие тысячи: казаки, драгуны, посадские, мужики окрестных деревень; дробят камень, валят и сплавляют лес, пилят сваи, обжигают кирпич... Плоты, струги, дощаники... Визг пил, звон топоров, скрип колёс, стон деревьев и конское ржанье... Всё это в великом множестве! Всё это заставил двигаться