Письма с мельницы - Альфонс Доде

— Саранча! Саранча!

Хозяин побледнел, как человек, который узнал об ужасном бедствии, и мы быстро вышли. Минут десять в доме, только что таком мирном, стоял шум стремительных шагов, слышались невнятные голоса, терявшиеся в суматохе пробуждения. Слуги, дремавшие в полумраке сеней, высыпали на улицу и принялись колотить палками, вилами, цепами, любыми подвернувшимися под руку металлическими предметами по медным котлам, лоханкам, кастрюлям. Пастухи трубили в пастушьи рожки. У других были морские раковины, охотничьи рога. Какофония стояла невообразимая, и среди нее выделялись пронзительные крики «Йю-йю-йю!» арабских женщин, прибежавших с соседнего дуара. Говорят, что зачастую достаточно поднять сильный шум, сотрясти звуками воздух, и саранча улетит, побоится сесть на землю.

Но где же были эти страшные насекомые? На небе, дрожавшем от зноя, я видел только тучу, сплошную бурую тучу, похожую на градовую,— она надвигалась с грозным гулом, как буря, шумящая тысячами веток в лесу. Это и была саранча. Сцепившись сухими распростертыми крылышками, саранча летела плотной массой, и, несмотря на наши крики, на все наши усилия, туча приближалась, отбрасывая на долину огромную тень. Скоро она была у нас над головой. Затем она растрепалась, разодралась на краях. Отдельные рыжеватые, явственно видные насекомые оторвались от нее, как первые капли ливня. Наконец всю тучу как прорвало, и насекомые сухим и шумным градом посыпались вниз. Куда ни глянешь — поля покрыты саранчой, огромной саранчой величиной с палец.

Тогда началось истребление. Омерзительный треск раздавленной саранчи, будто хрустела солома. Боронами, мотыгами, плугами взрыхляли эту шевелящуюся почву; чем больше убивали, тем больше появлялось. Насекомые копошились целыми слоями, сцепившись длинными лапками; те, что были внизу, делали отчаянные скачки, прыгая прямо к мордам лошадей, впряженных в плуг для такой необычной пахоты. Собаки с фермы, собаки с дуара, пущенные прямо в поле, набрасывались на саранчу и с яростью давили ее. На помощь бедным колонистам подоспели две роты тюркосов[34] с горнистом во главе, и истребление приняло другой характер.

Солдаты не давили, а палили саранчу, насыпая порох длинными полосами.

Я устал убивать, меня тошнило от зловония, и я вернулся домой. На самой ферме их было почти столько же. Они проникали сквозь щели в дверях, в окнах, через печные трубы. Ползали по краям деревянных панелей, по уже совершенно изъеденным занавесям, падали, взлетали, карабкались на белые стены, и их огромная тень тянулась за ними, отчего они казались еще уродливей. И всюду стоял этот ужасный смрад. За обедом пришлось обойтись без воды. Цистерны, бассейны, колодцы, садки — все было загажено. Вечером у себя в спальне, несмотря на то, что убито их здесь было множество, я все еще слышал, как они копошились под столами и стульями, как трещали их жесткие крылышки, будто лопались от зноя стручки. Этой ночью я тоже не сомкнул глаз. Да и вокруг никто не «спал. Из конца в конец равнины бежали по земле языки пламени. Тюркосы все еще истребляли саранчу.

Наутро, когда я, как накануне, открыл окно, саранчи уже не было. Но какое она произвела опустошение! Ни цветка, ни травинки: все черно, все изглодано, все обуглилось. Бананы, абрикосы, персиковые, мандариновые деревья можно было узнать только по форме их оголенных сучьев; исчезла прелесть трепетных листьев, оживляющих дерево. Очищали водоемы, цистерны. Земледельцы всюду вскапывали землю, уничтожая яйца, отложенные насекомыми. Каждый комок земли переворачивали, тщательно разрыхляли. И сердце щемило, когда рассыпалась эта плодородная земля и обнажались тысячи белых сочных корней…

Эликсир его преподобия отца Гоше

— Отведайте-ка вот этого, соседушка, а потом посмотрим, что вы скажете.

И с той же кропотливой тщательностью, с какой шлифовальщик отсчитывает каждую бусину, гравесонский кюре накапал мне на донышко золотисто-зеленой, жгучей, искристой, чудесной жидкости… Все внутри у меня точно солнцем опалило.

— Это настойка отца Гоше, радость и благополучие нашего Прованса,— сказал почтенный пастырь с торжествующим видом,— ее приготовляют в монастыре премонстрантов, в двух милях от вашей мельницы… Не правда ли, куда лучше всех шартрезов, вместе взятых?.. А если бы вы знали, до чего забавна история этого эликсира! Вот послушайте…

И в простоте душевной, не видя в том ничего дурного, тут же у себя в церковном домике, в столовой, такой светлой и мирной, с картинками, изображающими шествие на Голгофу, с белыми занавесочками, накрахмаленными, как стихари, аббат рассказал мне забавную историю, немножко вольнодумную и непочтительную, вроде сказок Эразма или Ассуси[35].

Двадцать лет тому назад премонстранты, или, вернее, белые отцы, как прозвали их у нас в Провансе, впали в великую нужду. Если бы вы посмотрели, в какой они тогда жили обители, у вас сжалось бы сердце.

Большая стена, башня св. Пахомия разваливались. Колонки вокруг поросшего травой монастыря дали трещины, каменные святые в нишах свалились. Ни одного целого окна, ни одной исправной двери. На монастырском дворе, в часовнях гулял ронский ветер, словно в Камарге, задувал свечи, сокрушал оконные переплеты, выплескивал воду из кропильницы. Но еще печальнее была монастырская колокольня, безмолвная, как опустевшая голубятня. Отцы, не имея денег на колокол, сзывали к заутрене трещотками из миндального дерева!..

Бедные белые отцы! Я как сейчас вижу их во время крестного хода в праздник тела господня: вот они проходят печальными рядами, в заплатанных рясах, бледные, отощавшие, ибо питались они только лимонами да арбузами, а позади всех идет настоятель, понурив голову, совестясь показаться при свете дня с посохом, с которого слезла позолота, и в белой шерстяной митре, изъеденной молью. Монахини плакали, а дюжие хоругвеносцы хихикали, указывая на бедных монахов:

— Скворцам никогда не наклеваться досыта, раз они стаями летают.

Так или иначе, но бедные белые отцы дошли до того, что и сами подумывали, не лучше ли им разлететься по всему свету и каждому искать себе пропитание.

И вот однажды, когда этот важный вопрос обсуждался капитулом, настоятелю доложили, что брат Гоше просит выслушать его… Сообщу вам для сведения, что этот самый брат Гоше был в обители пастухом, то есть целыми днями слонялся под монастырскими арками и гонял двух тощих коров, которые щипали траву в щелях между плитами. До двенадцати лет его растила сумасшедшая старуха из Бо по имени тетка Бегон, затем его подобрали монахи, и несчастный пастух так за всю свою жизнь ничему и не научился, разве что пасти коров да читать «Отче наш», да и то на провансальском наречии, потому что соображал он туго и умом не вышел. Впрочем, христианин он был ревностный, хотя и мечтатель, власяницу носил исправно и бичевал себя со всей силой убеждения и рук…

Когда этот бесхитростный простак вошел в залу, где заседал капитул, и поклонился собранию, отставив ногу, все: и настоятель, и каноники, и казначей — покатились со смеху. Стоило ему только появиться, и всюду его добродушная физиономия с козлиной седеющей бородкой и какими-то чудными глазами производила одно и то же впечатление, поэтому брат Гоше нисколько не смутился.

— Честны́е отцы,— начал он добродушным тоном, перебирая четки из маслиновых косточек,— правду говорят люди, что пустая бочка гулче всех звенит. Представьте себе, что, ломая на все лады свою неладную голову, я, кажется, нашел средство всех нас выручить из беды.

И вот как. Все вы знаете тетку Бегон, ту добрую женщину, что кормила меня, пока я был мал. (Царство ей небесное! Она, старая стерва, бывало, как подвыпьет, уж очень срамные песни пела!) Так вот, честные отцы, тетка Бегон, когда в живых была, знала толк в горных травах не хуже, а может, и лучше, чем старый корсиканский дрозд. Вот она и составила перед смертью замечательную настойку, смешав пять или шесть лекарственных трав, которые мы с ней вместе собирали на отрогах Альп. Тому уже много лет, но думаю, что с помощью святого Августина и с соизволения отца-настоятеля я, поразмыслив хорошенько, пожалуй, вспомню, как составить этот чудодейственный эликсир. Тогда останется только разлить его по бутылкам и продавать подороже, от этого община наша помаленьку разбогатеет, как это было с братьями траппистами и картезианцами…

Ему не дали договорить. Настоятель встал и бросился ему на шею. Каноники жали ему руки. Казначей, растроганный больше всех, почтительно облобызал обтрепанный край его нарамника. Затем каждый сел на свое место, чтобы все обсудить. И на том же собрании капитул порешил поручить коров брату Тразибулу, а брату Гоше дать возможность целиком посвятить себя изготовлению эликсира.