Аргонавты - Мэгги Нельсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Профессор: Не могу перестать думать обо всех остальных, о всех умах, к которым прикоснулся. Я чувствовал их одиночество, надежды, мечты. Говорю же тебе, Эрик, мы в начале чего-то невероятного. Мы можем помочь им.
Эрик Лэншерр: Да ну? Всё начинается с установления личности. А потом всех загоняют в кучу, проводят эксперименты и уничтожают.
Профессор: Друг мой, слушай меня внимательно. Убийство Шоу не принесет тебе мира.
Эрик Лэншерр: Мир — это не для меня.
Мы спорили беззлобно, но почему-то позволили себе скатиться в ненужную бинарность. Это мы и ненавидим в художественных произведениях, или, по крайней мере, не самых лучших из них: они якобы предлагают задуматься над сложными вопросами, но на самом деле заранее предопределяют все позиции, начиняют повествование ложными дихотомиями и ловят тебя на них, как на крючки, лишая дальновидности и свободы.
Во время спора мы пользовались словами вроде ненасилие, ассимиляция, угрозы выживанию, сохранение радикальности. Но, вспоминая его сейчас, я слышу только фоновый гул наших попыток объяснить друг другу и самим себе что-то об опыте, нажитом нами к тому моменту на бедной обреченной планете. И, как часто бывает в таких случаях, сила желания, с которым мы хотели быть понятыми, исказила наши суждения и загнала нас глубже в клетку.
Терапевты всегда задают парам один и тот же вопрос: Чего вы хотите: одержать победу в споре или установить эмоциональную связь?
Нужно не ответы искать, а освободиться, вырваться наружу. [Делёз / Парне]
На другой день, переключая каналы, мы наткнулись на реалити-шоу, одной из участниц которого была пациентка с раком груди, восстанавливающаяся после двойной мастэктомии. Невероятно было наблюдать за тем, как она совершала те же действия, что и мы: опорожняла дренажи и терпеливо ждала снятия бинтов, — но с противоположными чувствами. Ты будто родился заново, восторженный и освобожденный от бремени; женщина в телевизоре боялась, рыдала, скорбела.
Последний вечер мы проводим в ресторане «Дос Каминос» на территории «Шератона»: «обыкновенная» мексиканская еда по чудовищно завышенным ценам. Ты считываешься как парень, а я — как беременная. Официант весело рассказывает нам о своей семье, выражает восхищение нашей. Внешне казалось, что твое тело становится всё более и более «мужским», а мое — всё более и более «женским». Но внутри всё было совсем по-другому. Внутри мы были двумя человеческими животными, которые плечом к плечу переживали трансформации, разрешая друг другу быть их свидетелями. Другими словами, мы старели.
Многие женщины говорят, что роды по ощущениям были похожи на самый большой поход по-большому в их жизни. И это отнюдь не метафора. Задний проход и вагина соприкасаются стенками; они тоже «не два, но и не один». Запор — одна из главных составляющих беременности: растущий плод буквально деформирует и сдавливает прямую кишку, влияя на форму, движение и вероятность экскрементов. Однажды, с трудом опорожнившись на позднем сроке, я с изумлением обнаружила, что говно приобрело форму елочных шаров. А во время схваток я вообще не могла испражняться, потому что мне было совершенно ясно, что говно на выходе разнесло бы мне анус, перинеум и вагину вместе взятые. Я также понимала, что вместе с говном, вероятно, вышел бы и ребенок. Но это означало бы вечное падение, распад на куски.
Изучая разделы «Вопросы и ответы» в журналах для беременных в кабинете акушера-гинеколога перед родами, я обнаружила, что схожие, хотя и специфические опасения по поводу говна и родов испытывает поразительное количество женщин (либо это действительно так, либо редакторы журнала всё придумывали — как своего рода проективную пропаганду):
В: Если муж будет присутствовать при родах, сможет ли он когда-нибудь вновь меня захотеть, если увидит, как я непроизвольно испражняюсь, а в моем влагалище умещается голова ребенка?
Этот вопрос сбил меня с толку; описание родов в нем не слишком отличалось от того, что происходит во время секса, или, по крайней мере, какого-то секса, или, по крайней мере, большей части того секса, который я до сих пор считала хорошим.
Но никто не спросил: Как можно смириться с вечным падением, распадом на куски?
Вопрос изнутри.
Я заметила, что в современной феминистской культуре популярна фраза «X мне нужен, как член в заднице». Разумеется, в ее контексте X — как раз то, что девушкам нужно в последнюю очередь (член в заднице = дырка в голове = рыбе зонтик и т. д.). Я целиком поддерживаю девушек, которые ощущают эмпауэрмент, отказываясь от не приносящих им удовольствия сексуальных практик, ведь, видит бог, сколько гетеромальчиков рады бы засунуть свое хозяйство в какую угодно дырку — даже в ту, где будет больно. Но меня беспокоит, что подобные выражения только подчеркивают «перманентное отсутствие дискурса о женском анальном эротизме… простой факт, что со времен античности не существовало ни одного важного и устойчивого западного дискурса, в котором женский анальный эротизм имел хоть какое-нибудь значение» [Седжвик].
Седжвик приложила огромные усилия, чтобы увековечить женский анальный эротизм (хотя ей самой по большей части нравилась только порка, которую не назовешь погоней за анальными удовольствиями). И хотя Седжвик (и Фрейман) хотят, чтобы анальный эротизм имел хоть какое-нибудь значение, это не то же самое, что желать его испытать. Даже бывшая балерина Тони Бентли, которая из кожи вон вылезла, чтобы стать признанной специалисткой по анальному сексу, в своих мемуарах «Капитуляция»[59] не может написать ни предложения о ебле в зад, не наводя тумана метафорами, плохими каламбурами или духовными исканиями. А Фрейман преимущественно восхваляет женский анус за то, что он — не вагина (провальный аргумент для содомитки).
Меня не интересует герменевтика, эротика или метафорика моего ануса. Меня интересует ебля в жопу. Меня интересует то обстоятельство, что клитор, притворяясь маленькой кнопочкой, охватывает всю область, как гигантский скат, — невозможно определить, где начинаются его восемь тысяч нервных окончаний и где они заканчиваются. Меня интересует тот факт, что человеческий анус — одна из самых иннервированных частей тела:
