Генерал в своем лабиринте - Габриэль Маркес

Обед для гренадеров охраны был подан в патио дома Кампильо – под большими миндалевыми деревьями, деревянные столы были застланы вместо скатерти банановыми листьями. На внутренней галерее, выходившей в патио, был накрыт пышный стол для генерала, офицеров и нескольких приглашенных, причем все – в строгой английской манере. Хозяйка дома объяснила, что весть о прибытии застала их в четыре утра, и у них едва хватило времени, чтобы забить лучший скот из стада. Теперь мясо было на столе, нарезанное сочными ломтями и сваренное вместе со всеми плодами домашнего огорода.

Слова о том, что ему, не зная заранее о его приезде, устроили столь пышный прием, несколько ухудшили настроение генерала, и Хосе Паласиос употребил все свое искусство примирителя, чтобы тот решил сойти на берег. Заразительная атмосфера праздника подняла дух генерала. Не без основания он похвалил вкус хозяев дома и кротость юных дочерей, застенчивых и услужливых, которые помогали за праздничным столом, незаметно обходя сидящих, как это делалось в старину. Особенно он похвалил чистоту и великолепие посуды из тонкого серебра с выгравированным на ней гербом какой-то семьи, разоренной роковыми новыми временами, но ел из своей обычной тарелки.

Единственный, кто вызвал его досаду, был некий француз, которому покровительствовал Кампильо и который сидел на этом обеде, мучимый ненасытной жаждой демонстрировать перед такими высокими гостями свои универсальные познания о тайнах и этой, и другой жизни. Он потерял все, что у него было, во время кораблекрушения и около года назад занял половину дома Кампильо вместе со свитой своих помощников и слуг, в ожидании некоей помощи, которая должна была прийти из Нового Орлеана. Хосе Паласиос знал, что его звали Дьокль Атлантик, но так и не смог установить, какой наукой тот занимался и какова была цель его приезда в Новую Гранаду. Если его раздеть и дать в руки трезубец, то он очень походил бы на Нептуна, в городке же за ним упрочилась слава грубияна и неряхи. Однако обед в присутствии генерала взволновал француза до такой степени, что он явился к столу чисто вымытый, с подстриженными ногтями, в эту майскую духоту одетый будто для светского обеда в весеннем Париже – в синий сюртук с золочеными пуговицами и полосатые брюки времен Директории.

После первых же приветствий француз разразился многословной речью на чистом испанском. Он рассказал, что его одноклассник, с которым они учились в начальной школе в Гренобле, недавно, после четырнадцати лет изучения, не зная ни сна, ни отдыха, расшифровал египетские иероглифы. Что маис был впервые открыт не в Мексике, а в одном из районов Месопотамии, где были найдены окаменелые зерна еще до того, как Колумб открыл Антильские острова. Что ассирийцы получили неопровержимые доказательства влияния небесных светил на болезни человека. Что вопреки тому, что пишет недавно вышедшая энциклопедия, у греков кошки появились только за четыре столетия до Рождества Христова. Он без перерыва разглагольствовал на эти и прочие темы и делал коротенькие паузы только для того, чтобы пожаловаться на недостатки креольской кухни.

Генерал, который сидел напротив него, удостаивал его вниманием ровно настолько, насколько требовала вежливость, и не поднимал глаз от тарелки, хотя больше делал вид, что ест, чем ел на самом деле. Француз попытался сначала говорить с ним на своем родном языке, и генерал из учтивости ему ответил, но тут же перешел на испанский. Терпение генерала в тот день сильно удивило Хосе Лауренсио Сильву, который знал, как его выводит из себя всезнайство европейцев.

Француз громко обращался и к другим приглашенным, даже к тем, кто сидел совсем далеко от него, однако невооруженным глазом видно было, что его интересует только генерал. Вдруг, перескочив, как говорится, с пятого на десятое, он напрямик спросил генерала, каково будет окончательное государственное устройство в новых республиках. Не поднимая глаз от тарелки, генерал ответил вопросом на вопрос:

– А вы как думаете?

– Думаю, что пример Бонапарта хорош не только для нас, но и для всего мира, – ответил француз.

– Не сомневаюсь, что вы думаете именно так, – сказал генерал, не скрывая иронии. – Европейцы полагают, что любое изобретение Европы годится для всего мира, а все прочее ерунда.

– Я всегда считал ваше превосходительство сторонником монархического устройства, – сказал француз.

Генерал впервые поднял глаза от тарелки.

– Можете больше так не считать, – сказал он. – Мое войско никогда не марало себя войной за корону.

Он указал на своих адъютантов и закончил:

– Я держу при себе Итурбиде, чтобы он всегда напоминал мне об этом.

– Кстати, – сказал француз, – декларация, которую вы опубликовали после расстрела императора Мексики, произвела большое впечатление на европейских монархистов.

– Я не изменил бы ни одной буквы из того, что написал тогда, – сказал генерал. – Меня восхищает, когда обыкновенный человек, подобный Итурбиде, совершает необыкновенные поступки, но храни меня Бог от его судьбы; Бог сохранил меня от его карьеры, но я знаю, что Он никогда не оградит меня от людской неблагодарности.

Генерал тут же постарался сгладить свою резкость и объяснил, что мысль установить монархический режим в новых республиках принадлежала генералу Хосе Антонио Паэсу. Идея распространилась, поддержанная разного рода сомнительными соображениями, и даже он сам одно время подумывал о монархизме, скрытом под покровом пожизненного президентства, но это был безнадежный способ объединения Америки. И скоро он понял, что монархизм противоречит его замыслам.

– Федерализм же вызывает у меня противоположные чувства, – заключил он. – Мне кажется, для наших стран это было бы прекрасно, мы могли бы показать на деле наши лучшие добродетели и таланты.

– В любом случае, – сказал француз, – не сами системы, а их крайние формы в истории цивилизации – вот что бесчеловечно.

– Этот урок мы знаем наизусть, – произнес генерал. – По сути, все та же глупость Бенжамена Констана, самого большого приспособленца Европы, который был то против революции, то за нее, который сначала боролся против Наполеона, а потом стал одним из его придворных, который много раз засыпал республиканцем, а просыпался анархистом, или наоборот, и который теперь стал благодаря попустительству европейского высокомерия полновластным хранителем наших истин.

– Аргументы Констана против тирании блестящи, – сказал француз.

– Господин Констан, как всякий добропорядочный француз, – ярый приверженец абсолютистских интересов, – ответил генерал. – Уж если кто и высказал нечто блестящее на эту тему, так это аббат Прадт, который сказал, что политика зависит оттого, где она делается и кем. Во время войны не на жизнь, а на смерть я сам отдал приказ казнить восемьсот пленных испанцев, включая раненых и больных, которые были в больнице в Ла-Гуайре. Сегодня, в схожих обстоятельствах, я повторю такой приказ недрогнувшим голосом, и у европейцев нет никакого морального права упрекать меня, ибо если и есть история, затопленная кровью, полная недостойных дел и несправедливости, – это история Европы.

По мере того как генерал углублялся в политический анализ, гнев его разгорался; среди его приверженцев, сидевших за столом, установилась мертвая тишина. Назойливый француз попытался перебить генерала, но тот остановил его движением руки. Генерал стал вспоминать ужасные кровавые бойни европейской истории. В Варфоломеевскую ночь число убитых достигло двух тысяч человек за десять часов. В прекрасные времена Возрождения двенадцать тысяч платных наемников императорского войска разграбили и опустошили Рим и перерезали восемь тысяч его жителей. И вершина всего: Иван IV, царь всея Руси, справедливо прозванный Грозным, полностью истребил население городов между Москвой и Новгородом, уничтожил в кровавой бойне двадцать тысяч своих подданных по одному только подозрению в заговоре против него.

– Так что, пожалуйста, не надо говорить нам, что мы должны делать, – заключил он. – Не старайтесь показать нам, какими мы должны быть, не старайтесь сделать нас похожими на вас и не требуйте, чтобы мы сделали за двадцать лет то, что вы так плохо делали целых два тысячелетия.

Он положил вилку на тарелку и посмотрел на француза горящими глазами:

– Сделайте милость, черт вас возьми, дайте нам спокойно пройти наше Средневековье!

У него перехватило дыхание, начался новый приступ кашля. Но когда приступ прошел, генерал не обнаружил и следов гнева. Он повернулся к Малышу Кампильо и улыбнулся ему самой сердечной улыбкой.

– Простите, дорогой друг, – сказал он. – Подобная галиматья недостойна такого памятного обеда.

Полковник Вильсон рассказал об этом эпизоде одному летописцу того времени, который не потрудился даже упомянуть о данной беседе.