Конец одной любовной связи - Грэм Грин

— У меня его много, — сказал он. — Сара нашла… — и он снова остановился. Она была в конце любой тропы. Мы не могли обойти ее, никак. Я подумал: «Почему Ты это с нами сделал? Если бы она в Тебя не верила, она была бы жива, мы с ней так и были бы вместе». Странно и печально, что мне еще что-то не нравилось. Я бы делил ее сейчас с Генри. Я сказал:

— А похороны?

— Бендрикс, я не знаю, как быть. Случилась очень странная вещь. Когда она бредила, сама себя не понимала, сестра слышала, что она зовет священника. Во всяком случае, она говорила: «Отец, отец!», а отца у нее нет. Конечно, сестра знала, что мы не католики. Она разумная женщина. Она ее успокоила. Но я не знаю, как быть, Бендрикс.

Я злобно, горько подумал: «Бедного Генри Ты бы мог не трогать. Мы без Тебя обходились. Зачем Ты вмешался в нашу жизнь, как дальний родственник с края света?»

Генри сказал:

— Когда живешь в Лондоне, кремация — проще всего. Я думал похоронить на Голдерз-Грин, сестра все объяснила. Этот служащий звонил в крематорий. Они могут назначить на послезавтра.

— Она бредила, — сказал я. — Не надо обращать внимания.

— Я думал, не спросить ли священника. Она так много скрывала. Вполне может быть, она ходит в церковь. Она такая странная последнее время.

— Нет, Генри, она ни во что не верила. Не больше нас с вами, — сказал я. Я хотел, чтобы ее сожгли. Я хотел сказать: «Воскреси это тело, если можешь». Моя ревность не кончилась с ее смертью. Все было так, словно она жива, словно она с другим — с тем, кого она предпочла мне. Как я хотел бы послать Паркиса, чтобы он помешал им в вечности!

— Вы уверены?

— Совершенно уверен.

Я думал: «Надо быть осторожным. Я — не Ричард Смитт, я не должен ненавидеть, я ведь тогда поверю, а это — Твоя и ее победа». Неделю назад я должен был только сказать ей: «Помнишь, как у меня не было шиллинга для счетчика?», и мы бы сразу оба все увидели. Теперь могу увидеть я один. Она потеряла навсегда все наши воспоминания, словно, умерев, украла у меня часть личности. Вот он, первый мой шаг к смерти — воспоминания отваливаются, как гангренозная рука.

— Терпеть не могу этих молитв, могильщиков, — сказал Генри. — Но Сара так хотела, я попытаюсь все устроить.

— Она выходила замуж не в церкви, — сказал я. — Зачем же ее в церкви хоронить?

— Да, верно.

— Гражданский брак и кремация, — сказал я, — одно к другому, — и Генри поднял голову в темноте, словно заподозрил насмешку.

— Поручите все мне, — сказал я у того самого камина, в той самой комнате, где предлагал пойти за него к Сэвиджу.

— Спасибо, Бендрикс, — сказал он и очень бережно вылил в стаканы остаток виски.

— Первый час, — сказал я, — вам пора спать. Если сможете.

— Доктор дал таблетки.

Но он не хотел остаться один. Я знал, что он чувствует, — после дня с Сарой я старался, сколько мог, не сидеть один в комнате.

— Все забываю, что она умерла, — сказал Генри.

И я это чувствовал, целый год, несчастный 45-й — проснусь, и не помню, что мы не вместе, что может позвонить кто угодно, только не она. Тогда она была такая же мертвая, как сейчас. В этом году, месяц-другой, призрак мучил меня надеждой, но призрак исчез, боль скоро пройдет. С каждым днем я буду умирать понемногу. Как я хотел задержать эту боль! Пока ты страдаешь, ты жив.

— Идите ложитесь, Генри.

— Я боюсь увидеть ее во сне.

— Примите пилюли, не увидите.

— Вам не надо?

— Нет.

— Вы не останетесь на ночь? Погода плохая.

— Ничего.

— Я вас очень прошу.

— Ну конечно останусь.

— Я принесу белье.

— Не беспокойтесь, Генри, — сказал я, но он ушел. Я глядел на паркет и вспоминал точно, как звучит ее крик. На ее письменном столике лежали всякие вещи и каждая что-то значила для меня, словно код. Я думал: «Она даже камешек не выбросила. Мы смеялись, какой он странной формы, и вот, лежит, как пресс-папье. Что с ним сделает Генри, и с крохотной бутылочкой ликера, и со стеклышком, которое отшлифовало море, и с деревянным кроликом, которого я нашел в Ноттингеме? Забрать их? Ведь выбросят в корзину, когда Генри сможет убирать. Но как жить с ними рядом?»

Я смотрел на них, когда Генри принес белье.

— Забыл сказать, Бендрикс. Может, вы хотите взять что-нибудь? Наверное, она не оставила завещания.

— Спасибо.

— Я благодарен теперь всем, кто ее любил.

— Если вы не против, я возьму камень.

— Она хранила такие странные вещи. Вот вам моя пижама.

Он забыл принести наволочку, и, лежа прямо на подушке, я думал, что ощущаю Сарин запах. Спать я не мог. Я впился ногтями в ладони, как она, чтобы боль не давала мне думать. Маятник желаний устало качался туда-сюда — я хотел забыть и помнить, умереть и пожить еще. Наконец я уснул. Я шел по Оксфорд-стрит, волновался, что мне надо купить подарок, а в магазинах — дешевые безделушки, сверкающие в скрытом свете. Иногда мне казалось, что вот что-то хорошее, я подходил к витрине, но опять была дешевка — скажем, уродливая зеленая птица с красными глазами, которые издали были как рубины. Времени оставалось мало, я спешил. Вдруг из одного магазина вышла Сара, и я понял, что она мне поможет. «Ты что-нибудь купила?» — спросил я. «Не здесь, — сказала она. — Подальше есть красивые бутылочки».

«У меня нет времени, — сказал я. — Помоги мне. Надо что-то купить, завтра день рождения».

«Не волнуйся, — сказала она. — Все всегда улаживается. Не страдай», — и я успокоился. Улица уходила в поле, в серый туман, я шел босой по росе, споткнулся на колее и проснулся, еще слыша: «Не страдай», словно шепот, словно летний звук, оставшийся с детства.

Генри еще спал, когда подкупленная Паркисом служанка принесла мне кофе и тосты. Она раздвинула занавески, теперь шел только снег. Я еще не проснулся толком, очарование сна не исчезло, и удивился, что глаза у нее — красные от слез.

— Что случилось, Мод? — сказал я.

Она резко поставила поднос, выскочила, и тут я совсем проснулся в пустом доме, в пустом мире. Я пошел наверх, к Генри. Он спал тяжелым, неестественным сном, улыбаясь, как пес, и я ему позавидовал. Потом я вернулся и попробовал съесть тосты.

Зазвонил звонок, служанка повела кого-то наверх — человека из бюро, наверное, ведь они пошли в комнату для гостей. Он видит Сару, я — нет, но я и не хотел, это все равно что увидеть ее с другим. Некоторых это возбуждает, только не меня. Я собрался с силами и стал думать: «Теперь все и впрямь кончено, надо начинать сначала. Когда-то я влюбился, надо влюбиться опять». Ничего не вышло, словно я стал бесполым.

Опять позвонили. Сколько в доме дел, пока Генри спит! На сей раз Мод зашла ко мне. Она сказала:

— Там человек спрашивает мистера Майлза, а я не хочу его будить.

— Кто именно?

— Этот приятель миссис Майлз, — так выдала она, что принимала участие в наших жалких кознях.

— Ведите его сюда, — сказал я. Я чувствовал, насколько я выше Смитта здесь, в ее гостиной, в пижаме Генри. Я столько знаю о нем, он обо мне не знает. Он смущенно глядел на меня, стряхивая снег. Я сказал:

— Мы как-то встречались. Я друг миссис Майлз.

— С вами был мальчик.

— Да, был.

— Я хочу повидать мистера Майлза, — сказал он.

— Вы уже слышали?

— Потому я и пришел.

— Он спит. Врач дал ему таблетки. Это большой удар для нас, — глупо прибавил я.

Смитт оглядывался. На Седар-роуд Сара приходила ниоткуда, у нее не было измерений, как во сне. Здесь она уплотнилась. Комната — это тоже Сара. Снег медленно стекал на порог, словно земля с лопаты. Комнату хоронили, как Сару.

Он сказал:

— Я еще приду, — и уныло повернулся той щекой ко мне. Я подумал: «Вот что тронули ее губы». Ее всегда было легко разжалобить.

Он глупо повторил:

— Я пришел повидать мистера Майлза. Выразить…

— В таких случаях пишут.

— Я думал, я могу помочь, — тихо сказал он.

— Мистера Майлза обращать не надо.

— Обращать?

— Убеждать, что от нее ничего не осталось. Что это конец. Совершеннейший.

Вдруг он сорвался:

— Я хочу ее видеть, вот и все.

— Мистер Майлз ничего о вас не знает. Зря вы пришли сюда, Смитт.

— Когда похороны?

— Завтра, на Голдерз-Грин.

— Она была бы против, — неожиданно сказал он.

— Она ни во что не верила, — сказал я.

Он сказал:

— Разве вы оба не знаете? Она хотела стать католичкой.

— Чепуха какая.

— Она мне писала. Она решила твердо. Я не мог ее убедить. Она проходила… катехизацию. Так у них говорят?

«Значит, у нее и сейчас есть тайны, — подумал я. — Об этом она не писала, как и о болезни. Что же еще предстоит узнать?» Мысль эта была как отчаяние.

— Вы очень огорчились, да? — спросил я, пытаясь перенести на него свою боль.

— Конечно, я рассердился. Но ведь нельзя всем верить в одно и то же.