Без права на слабость (СИ) - Лари Яна

Тимур подкрадывается бесшумно. Я почему-то даже не вздрагиваю. Улыбаюсь, словно каким-то шестым чувством сумела распознать его близость ещё до момента, когда лёгкий выдох разбился о моё темя, принеся с собой одновременно смятение и восторг. Он тёплыми ладонями закрывает мне глаза – естественно, как если бы всю жизнь так делал, а затем разворачивает лицом к себе и… сердце, прыгнув к самому горлу, стремительно срывается в пятки.

Я целовалась один раз раньше. Виктор бесконечно долго смотрел мне в глаза, и только потом осторожно прикоснулся губами. Но никогда по настоящему как сейчас: чтобы алчно, с надрывом; чтобы яркой молнией сжигало вены, и лёгкие захлёбывались дымной горечью, но не от тлеющей листвы – от золы сомнений.

Я скучала по Беде. Не по шершавым пальцам, не по голосу, не по губам, настойчивость которых пробую впервые, а по тому единственному, с кем мне не страшно быть собой настоящей: растерянной, одинокой, неуверенной. И это так жутко и хорошо сразу, так правильно и беспощадно, что я сдаюсь, даже не сопротивляясь. Инстинктивно обхватываю руками влажную шею, сгорая от слабости подкашивающей ноги.

Наши губы солёные, покрытые пеплом, жадные, торопливые и дыхание им под стать – сбитое, напополам с кашлем от того что ветром приносит завесу ядовитого чада. Тимур рывком расстёгивает свою толстовку, чтобы спрятать мою голову под плотной тканью и уводит подальше, к абрикосовому дереву.

Хорошо, что ему не видно моей улыбки, дурной от жара его мышц и такой нехитрой, но приятной заботы. А ещё, несмотря на несколько часов физической работы, мне нравится, как он пахнет: вечерним туманом, силой, надёжностью.

Только с него наваждение сходит раньше. Тимур отстраняется. Я не пытаюсь удержать, хоть щёку, которой секунду назад касалась хлопковая футболка, холодит неприятная пустота. Навязываться не в моих правилах.

– Вообще-то я вернулся не за тем…

– А зачем же? – шепчу, якобы придирчиво разглядывая носки своих кед. Глупо, но мне теперь стыдно смотреть ему в лицо.

– Чтобы отдать это тебе, – выдыхает он с волнующей хрипотцой, осторожно вынимая руку из кармана толстовки. – В дупле нашёл.

На его ладони бабочка. Обычная крапивница. Правда, в этот момент мне кажется, что ничего удивительнее природа ещё не создавала. Она красиво расправляет красновато-бурые крылья, но почему-то не спешит улететь. Может из-за наступивших сумерек, а может подобно мне – сама не знает, чего хочет.

– Ты превзошёл свой же сюрприз. Я думала после незабываемого аромата ромашек меня уже ничем не удивить. Надо же, начало ноября… – продолжая шало улыбаться, поднимаю на него взгляд и осекаюсь.

– Давай забудем тот день, всё равно от грызни никакого смысла, – со спокойной уверенностью говорит Тимур, а затем выдыхает, будто через силу, напряжённо: – И поцелуй этот желательно тоже забыть. Его в первую очередь.

Я бы с удовольствием, но как теперь?

У него на губах играет холодная ухмылка, идущая вразрез с неожиданной нежностью в движениях сильных пальцев. Те продолжают поглаживать мой локоть, будто живя своей отдельной жизнью. Так противоестественно и уже до невозможного привычно. Беда целиком сложен из противоречий: из ласковых взглядов и колючих слов, из взрывной агрессии и железной выдержки, из моих разбитых вдребезги ожиданий… да много из чего, но вопреки всему остаётся важным мне как воздух. Наверное, поэтому его слова не обижают – они душат.

– Трус! – голос, дрогнув от отчаянья, срывается. – Катись со своими заскоками, знаешь куда? И сюрприз верни, откуда взял!

– Вот и правильно, детка, – вздыхает он устало, поднося ладонь с крапивницей к глазам. – Незачем привязываться, она всё равно скоро сдохнет.

Пятьдесят оттенков ненависти. Бонус

Неудивительно, что Лера меня не видит – я буквально впечатался в дерево, а те части тела, которые не скрывает ствол старого клёна, размывают сумерки и плотный дым. В принципе можно было спокойно вернуться в дом, но я как в землю врос, не в силах оторвать взгляд от хмурого лица. Она выглядит примерно так же, как я себя чувствую – растерянно.

Между нами определённо что-то происходит, забирается всё глубже, шипит углями на кончиках нервов и с самого начала мешает нормально общаться. Я даже рад, что наше знакомство началось именно так: цинично, грязно, с самой изнанки, которую на первых порах все так безбожно приукрашают. Узнав друг друга с худшей из сторон, мы застраховали себя даже от намёка на симпатию. Понять бы ещё, почему это ни черта не работает?

Почему после всего Лера лезет в мою душу, пытаясь обелить – зачем? И почему я с восторгом маньяка кусаю губы, глядя, как она привязанной зверушкой идёт в мою сторону – на что рассчитываю?

Она на секунду замирает, на расстоянии выдоха, будто чувствует, что я где-то рядом, хотя ветер глушит мелкие шорохи, а едкий дым давно протравил все запахи. Такая потерянная… стоит вполоборота, прямая и хрупкая как статуэтка и у меня аж нервы искрят на кончиках пальцев, так нестерпимо хочется к ней прикоснуться.

Положа руку на сердце, прошлой ночью приходил за тем же. Вломился под надуманным предлогом, только бы доказать себе, что нет в ней ничего исключительного и если дотронусь, то ничего из ряда вон не случится. Ага, как же! Я разве что ангельский хор не услышал. А когда стало понятно, что моя реакция взаимна – струсил. Эта дурь слишком крепкого сорта, размажет, вовек со дна не отскребаешься. Нет, я не готов снова впустить в себя слабость. Отдам ей крапивницу, пусть порадуется – внимание за внимание – и мы в расчёте.

Шагнув из своего укрытия, закрываю ей глаза – хоть бы вздрогнула! Нет, стоит, наслаждается, как если бы мы всю жизнь так дурачились. И вот это банальное словосочетание: «всю жизнь» вдруг срывает мне крышу. Я сам не осознаю, что творю, когда, развернув Леру к себе лицом, голодным зверем впиваюсь ей в губы.

На моём счету десятки поцелуев: невинных, жарких – самых разных, но никогда таких ошеломляющих. Я касаюсь её губ и будто воочию вижу призывно изогнутую линию позвоночника; скольжу по ним языком – а пальцами почти осязаемо чувствую атлас кожи, исследуя намертво врезавшуюся в память карту родимых пятен. Всё это представляется так отчётливо, что невидимый ток проскакивает под кожей и высеченной искрой до боли ускоряет сердце. До накатившего головокружения. На грани отчаянья.

Если б не Лерин кашель, честно не знаю, что ещё смогло бы меня отрезвить.

– Вообще-то, я вернулся, чтобы отдать это тебе, – выдыхаю, безуспешно стараясь вернуть голосу обычную твёрдость, и осторожно сунув руку в карман толстовки, извлекаю оттуда бабочку. Живой кусочек яркого лета, в котором мы ещё были счастливы, так как друг друга знать не знали. – В дупле нашёл.

Я впервые встречаю девушку, которая с таким непосредственным восторгом станет умиляться самой обыкновенной бабочке или вонючим ромашкам.

И уж точно в первый раз это для меня так бесконечно много значит.

Моя синеглазая девочка не боится ластиться к тому, кто так бездушно над ней издевался, она не робеет перед брошенным вызовом, не бежит от привязанностей. Кто-то скажет «глупая» и может, будет прав, только для меня Лера самая удивительная, смелая, сильная… и всё равно тварь. Впрочем, последнее с каждым днём напрягает всё меньше.

Ты влип, дружище. Капитально влип. И с этим срочно нужно что-то делать.

Беги, Форест...

– Дай мне спокойно умереть, чудовище, – ною, не размыкая век, в надежде, что Тимур под давлением чувства вины или хотя бы элементарной жалости свалит на свою гадскую пробежку один.

Какой там! От его жизнерадостного смеха сводит скулы. Не иначе как добить пришёл за вчерашнего «труса».

– Не сегодня, детка. У тебя десять минут на то, чтобы одеться иначе побежишь прямо в этой милой коротенькой ночной сорочке.

В ленивом голосе насмешка, будто и не коротнуло ничего между нами. Наверное, стоит поблагодарить его за тактичность, но вместо должного облегчения неприятно сжимается сердце. Всё так перемешалось. Чёрное, белое… неприязнь, симпатия – ещё на днях наши взаимоотношения были проще простого, а сегодня я не понимаю ни его, ни себя. Себя в первую очередь.