Двадцать лет спустя. Часть 1 - Александр Дюма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Д’Артаньян с беспечным видом подошел к трактирщице, похвалил ее отвратительное монтрейльское вино, задал несколько вопросов о Нуази и узнал, что там всего только два больших дома: один принадлежит парижскому архиепископу, и в нем живет сейчас его племянница, герцогиня де Лонгвиль; другой, где помещается иезуитский монастырь, был, как водится, собственностью достойных отцов. Ошибиться было невозможно.
В четыре часа д’Артаньян снова отправился в путь; он ехал шагом, желая прибыть в Нуази, когда уже совсем стемнеет. Ну а когда едешь шагом зимой, в пасмурную погоду, по скучной дороге, нечего больше делать, кроме того, что делает, по словам Лафонтена, заяц в своей норе: размышлять.
Итак, Д’Артаньян размышлял, и Планше тоже. Только, как мы увидим дальше, размышления их были разного характера.
Одно слово трактирщицы дало особое направление мыслям д’Артаньяна; это слово было — имя герцогини де Лонгвиль.
Герцогиня де Лонгвиль.
В самом деле, герцогиня де Лонгвиль могла хоть кого заставить задуматься: она была одной из знатнейших дам королевства и одной из первых придворных красавиц. Ее выдали замуж за старого герцога де Лонгвиля, которого она не любила. Сперва она слыла любовницей Колиньи, убитого впоследствии из-за нее на дуэли посреди Королевской площади герцогом де Гизом; потом говорили об ее слишком нежной дружбе с принцем Конде, ее братом, и стыдливые души придворных были этим сильно смущены; наконец, говорили, что эта дружба сменилась подлинной и глубокой ненавистью, и в настоящее время герцогиня де Лонгвиль была, по слухам, в политической связи с князем де Марсильяком, старшим сыном старого герцога де Ла Рошфуко, которого она старалась натравить на своего брата, господина герцога де Конде.
Д’Артаньян думал обо всем этом. Он думал, что в Лувре он часто видел проходившую мимо него ослепительную, сияющую красавицу, герцогиню де Лонгвиль. Он думал об Арамисе, который ничем не лучше его, а между тем был когда-то любовником герцогини де Шеврез, игравшей в прошлое царствование ту же роль, как теперь мадам де Лонгвиль. И он спрашивал себя, почему есть на свете люди, которые добиваются всего, чего желают, будь то почести или любовь, между тем как другие застревают на полдороге своих надежд — по вине ли случая, или от незадачливости, или же из-за естественных помех, заложенных в них самой природой.
Д’Артаньян вынужден был сознаться, что, несмотря на весь свой ум и всю свою ловкость, он был и всегда, вероятно, будет в числе последних.
Внезапно Планше, подъехав к нему, сказал:
— Бьюсь об заклад, сударь, что вы думаете о том же, о чем и я.
— Навряд ли, Планше, — сказал, улыбаясь, Д’Артаньян. — Но о чем же ты думаешь?
— Я думаю о подозрительных личностях, которые пьянствовали в той харчевне, где мы отдыхали.
— Ты осторожен, как всегда, Планше.
— Это инстинкт, сударь.
— Ну, посмотрим, что тебе говорит твой инстинкт в этом случае?
— Мой инстинкт говорит мне, что эти люди собрались в харчевне с недобрыми намерениями; и я раздумывал о том, что мне говорит мой инстинкт, в самом темном углу конюшни, как вдруг в нее вошел человек, закутанный в плащ, а за ним еще двое.
— А-а, — сказал д’Артаньян, видя, что рассказ Планше совпадает с его собственными наблюдениями.
— Ну и что же?
— Один из них сказал: «Он, наверное, должен быть сейчас в Нуази или должен приехать туда сегодня вечером; я узнал его слугу». — «Ты в этом уверен?» — спросил человек в плаще. «Да, принц!» — был ответ…
— Принц? — прервал д’Артаньян.
— Да, принц! Но слушайте же. «Если он там, то решим, что с ним делать», — сказал второй из собутыльников. «Что с ним делать?» — повторил принц. «Да. Он ведь не такой человек, чтоб добровольно сдаться: он пустит в ход шпагу». — «Тогда придется и вам сделать то же, только старайтесь взять его живьем. Есть ли у нас веревки, чтобы связать его, и тряпка, чтобы заткнуть рот?» — «Все есть». — «Будьте внимательны: он, по всей вероятности, будет переодет». — «Конечно, конечно, монсеньер, будьте покойны». — «Впрочем, я сам там буду и укажу вам». — «Вы ручаетесь, что, правосудие?..» — «Ручаюсь за все», — сказал принц. «Хорошо, мы будем стараться изо всех сил». После этого они вышли из конюшни.
— Да какое же это имеет отношение к нам? — сказал Д’Артаньян. — Это одно из тех предприятий, какие затеваются ежедневно.
— Вы уверены, что оно не направлено против нас?
— Против нас! С какой стати?
— Гм! Припомните-ка, что они говорили: «Я узнал его слугу», — сказал один; это вполне может относиться ко мне.
— Дальше?
— «Он должен быть сейчас в Нуази или приехать туда сегодня вечером», — это тоже вполне может относиться к нам.
— Еще что?
— Еще принц сказал: «Будьте внимательны: он, по всей вероятности, будет переодет», — это уж, мне кажется, не оставляет никаких сомнении, потому что вы не в форме офицера мушкетеров, а одеты как простой всадник. Ну-ка, что вы на это скажете?
— Увы, мой милый Планше, — сказал д’Артаньян со вздохом, — к несчастью, для меня миновала пора, когда принцы искали случая убить меня.
Ах, славное то было время! Будь покоен, мы вовсе не нужны этим людям.
— Уверены ли вы, сударь?
— Ручаюсь.
— Ну, так ладно; тогда нечего и говорить об этом.
И Планше снова поехал позади д’Артаньяна с тем великим доверием, которое он всегда питал к своему господину и которое ничуть не ослабело за пятнадцать лет разлуки.
Они проехали около мили.
К концу этой мили Планше снова поравнялся с д’Артаньяном.
— Сударь, — сказал он.
— Ну? — отозвался тот.
— Поглядите-ка, сударь, в ту сторону; не кажется ли вам, что там, в темноте, двигаются тени? Прислушайтесь: по-моему, слышен лошадиный топот.
— Не может быть, — сказал д’Артаньян, — земля размокла от дождя; но после твоих слов мне тоже кажется, что я что-то вижу. — И он остановился, вглядываясь и прислушиваясь.
Если не слышно топота лошадей, то, по крайней мере, слышно их ржанье. Слышите?
Действительно, откуда-то из тьмы до слуха д’Артаньяна донеслось отдаленное лошадиное ржанье.
— Наши молодцы выступили в поход, — сказал он, — до нас это не касается. Едем дальше.
Они продолжали свой путь.
Через полчаса они достигли первых домов Нуази. Было около половины девятого, а то и все девять часов вечера.
По деревенскому обычаю, все уже спали: в деревне не светилось ни одного огонька.
Д’Артаньян и Планше продолжали свой путь.
По обеим сторонам дороги на темно-сером фоне неба выделялись еще более темные уступы крыш. Время от времени за воротами раздавался лай разбуженной собаки, или встревоженная кошка стремительно кидалась с середины улицы и пряталась в куче хвороста, откуда виднелись только ее испуганные глаза, горящие, как карбункулы. Казалось, кошки были единственными живыми существами, обитавшими в деревне.