Арахно. В коконе смерти - Олег Овчинников

– Фильтрованное пусть сама пьет.

Когда Алена – если верить бэйджику, на в меру оттопыренном нагрудном кармане – принесла четыре кружки «Пауланера», Боря попросил меню.

– Ибо, как говорится, не пивом единым человек что, поручик?

– Сыт, корнет?

– Фу, поручик! Постеснялся бы при даме… Вы уж его извините, Алена, груб и несдержан по молодости. А нам пока принесите… заказали по мелочи: гренки, два кокота в горшочке и сырные шарики, слишком горячие, чтобы ими жонглировать.

Чокнулись, так что вздрогнули от испуга пенные шапки.

– Первую, как водится, за предел допустимой концентрации? – предложил Борис.

– Лучше сразу за беспредел, – кивнул Анатолий и слизал с губ сладкую пену. Глянув на картонную подставку под кружкой, задумался, как бы увязать этот «Пауланер» с паутиной, пауками и прочим пау-пау… Но вспомнил, что временно на отдыхе, и отогнал подальше ненужные мысли.

Второй тост Толик поднял:

– За наши последние творческие успехи?

– За последние не будем, – возразил Борис. – Лучше, как летчики или моряки, выпьем за крайние.

– Ага, – развеселился быстро охмелевший Анатолий. – Тогда следующий тост будет за последнюю плоть.

– А вот этого не трожь, – строго нахмурился Борис и мимолетно взгрустнул о чем-то своем, фамильном.

Глава пятая. Аля

Давящая мрачность серых стен. Они нависают со всех сторон и сжимают голову словно тиски. Крупные камни, из которых они сложены, грубы и неотесанны. То же самое можно сказать о тех, кто несет здесь свою службу. Она почему-то не сомневалась в этом, хотя до сих пор общалась лично лишь с одним из служителей.

Она поднялась с продавленной соломенной подстилки, приблизилась к внешней стене и привстала на цыпочки. Такая же мрачная и монументальная, как все прочие, внешняя стена, по крайней мере, имела наверху, на высоте, куда дотягивались кончики пальцев, крошечное окошко, ко всему прочему забранное частой решеткой. Она запрокинула лицо, надеясь уловить кожей хотя бы слабое дуновение того ветерка, который, судя по звуку, весело резвился снаружи ее душной и пыльной темницы. Но тщетно. Капризный ветерок переменил направление. Не осенив своим дыханием даже молитвенно простертые к нему ладони, он выскочил из колодца тюремного двора и помчался куда-то по площадям и бульварам, мимолетом развевая полы плащей солидных господ, сдувая легкомысленные шляпки с голов модниц и заглядывая под юбки хорошеньким цыганкам, которых что-то много развелось в последнее время в окрестностях Собора.

Тогда она закрыла глаза и стала слушать.

Далекая, так что ни слова не разобрать, речь. Хлопанье двери. Хохот, шум. Звуки большого города.

Цок, цок. Цок, цок. Ленивый перестук подков по мостовой. Скрип колеса, похожий на негромкий крик чайки. Чья-то карета там, за высоким забором. Крики чайки становятся все тише. Мимо… Как всегда, мимо.

Бряцанье ключей на огромной связке. Стук стоптанных башмаков в коридоре. Тум, ш-ш-ш-тум. Тум, ш-ш-ш-тум. Как будто идущий приволакивает ногу. По звуку этого не понять, но она готова побиться об заклад, что правую. И еще она готова держать пари на что угодно, что уж эти-то шаги мимо не пройдут. Это за ней. Клинк-клинк. Поворот ключа в замке. А-а-а-а-хум! Обшитая железом дверь нехотя провернулась на несмазанных петлях и в конце ударилась о стену.

Ну, что на сей раз? Она обернулась от окна. Кажется, поздновато для ужина.

Сутулая фигура тюремщика загородила дверной проем. Темный бесформенный балахон. Накинутый капюшон. Узкие прорези глазниц в закрывающей лицо маске.

Зачем он прячется от нее? Зачем скрывает лицо? И успеет ли она получить ответы на свои вопросы? Хотя бы на один из них?

Она выбрала самый невинный.

– Поздновато для ужина, не так ли?

Не отвечая, тюремщик прошел мимо нее в угол камеры, к столу, на котором в странном подсвечнике из черного камня горела свеча. Что-то белело у него в руках, но она пока не могла понять, что именно. Но не обычный поднос с тюремной едой, это точно. Какой-то сверток. Какой?

– Вам… посылка… – медленно проговорил он, и оттого, что в маске отсутствовали прорези для рта, его голос звучал глухо и казался зловещим.

Положил сверток на стол. Что-то размером с тарелку, завернутое в большой льняной платок. Один задругам, словно лепестки лилии, тюремщик развернул уголки платка. Первый, второй, третий, четвертый. Внутри оказался пирог.

Рука в черной перчатке на какое-то время потерялась в складках балахона, появилась снова. Теперь в ней была зажата длинная спица с острым концом, на котором заметны следы древнего пламени. Вероятно, некогда спица занимала почетное место в арсенале мастера заплечных дел. Теперь у нее иное предназначение – дегустация сомнительных блюд.

– От кого это? – спросила она, за неискренним зевком пряча волнение.

Обожженный конец спицы вонзился в пирог. Проткнул верхнюю светло-коричневую корочку, без труда миновал мягкие внутренности, пробил крепкое основание. Дам, дам, дам. Глухой стук металла по дереву. Раз, другой, третий… В однообразных движениях тюремщика нет злости или желания унизить, лишь сосредоточенность и стремление выполнить свою работу добросовестно.

Интересно, что он предполагает обнаружить внутри? Отравленный кинжал? Моток веревки с изъеденным ржавчиной абордажным крюком? Напильник, с помощью которого она смогла бы перепилить чугунные прутья решетки? Смешно!

Как бы то ни было, сделав пару дюжин проколов, тюремщик, кажется, счел свой служебный долг выполненным.

Она уже не ждала ответа, когда из-под маски послышалось:

– От ваших… друзей.

После этого он ушел, а она проводила его внимательным взглядом. Что-то неуловимое не давало ей покоя всякий раз, когда она смотрела на эту маску, на эти перчатки, на балахон, надежно скрывающий фигуру, слышала голос, скупо роняющий короткие приглушенные реплики. Чудилось ли ей что-то смутно знакомое в личности тюремщика? Она не могла ответить – пока.

Клинк-клинк, данг! Брошенный чьей-то твердой рукой камень влетел в зарешеченное окно и удачно упал на подстилку в то самое мгновение, когда ключ повернулся в замке. Удаляющееся тум, ш-ш-ш-тум и мерное бряцанье ключей. За дверью ничего не услышали. Тук-тук-тук. Ах, как бьется сердце!

Так и есть! К камню примотан шнурком белый прямоугольничек. Записка? Она развернула.

О, да тут целое письмо, написанное четырьмя разными почерками. И первый из них… тук-тук-тук-тук-тук… заставляет ее сердце биться еще сильнее.

«Любимая! На тот случай, если ты голодна, предупреждаю тебя, не ешь этот пирог!»

Ниже, небрежным размашистым почерком:

«Да уж, боюсь, с начинкой мы малость перемудрили. По-моему, она получилась суховатой, а? Нет, такой пирог навряд ли придется кому-нибудь по вкусу. Особенно тем, мадам, кто имеет наглость держать в заточении такую красотку».