Испепеляющий яд - Аскольд Шейкин

Худо, если Скрибный так и пропал. В гостиницу не пойдешь. Ни документов, ни денег.

Поезд катил и катил по рельсам. Как прежде со многими остановками в открытом поле, на безвестных разъездах, заполненных толпами беженцев. Людским горем.

2

ПУСТЫННЫЕ УЛИЦЫ. Снег. День в разгаре, но ставни затворены. Редко-редко пробежит какой-либо человек да и то, прижимаясь к заборам, оглядываясь. Новочеркасск затаился. Шорохов обнаружил это, едва сошел с поезда.

На пути к дому Скрибного дважды встретился конный патруль. Счастье, что конный. На одинокого пешехода внимания не обратили. Пешие непременно остановили бы, стали проверять документы.

У одного из перекрестков пришлось постоять. Путь преградила кавалерия. Несколько полков. Шли со всем скарбом, тянулись медленно. Кухни, лазареты, обоз… Казаки были злы. Тех, кто пытался перебежать улицу в промежутке между сотнями, возами, стегали нагайками. Шорохов по привычке считал верховых. Потом бросил. Такая точность излишня. Судя по составу обоза, полки уходят совсем. Путь держат мимо вокзала, к шляху на Ростов. Идет массовое отступление своим ходом. Железная дорога расписалась в беспомощности.

Скрибный был дома!

Прямо на крыльце обнялись. Вскоре сидели за столом. Шорохов ел и пил много, с радостью. Говорили:

— Как я истомился, Леонтий? Спросить? Узнать? К любому не сунешься. Люди как волки. Чужая жизнь ни в грош.

— Что в Таганроге, Макар?

— Бегут. Домов, хоть на главной улице, хоть в порту — с магазинами, складами — купить, в аренду взять, — сколько угодно. Да только все в один голос там: "Красные наступают… Красные наступают…" Не стал. Суди, как хочешь.

— А письмо Манукову?

— Передал. Только твою фамилию назвал — сразу: «Пожалуйте». Проводили к этому… Федор Иванович!.. Роста небольшого, лысый.

— Тебя он о чем-нибудь спрашивал?

— А как же! Давно ли у тебя служу? Чем всегда торговали? С прибылью или с прогаром были?.. Это особенно его интересовало.

— И что ты?

— Фирма не дутая. Еще при старом Богачеве марку высоко держали. Привычка осталась.

— Доволен был?

— Мужик скрытный. Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал.

— Так, Макар, так… А где твои сейчас?

— В станицу к бабке отправил. Пусть отсидятся.

— Думаешь, красные скоро?

— Дни остались. Сам видишь.

— А после возвращения как ты тут жил?

— Тут меня не было. Я в Новороссийск поехал.

— Зачем!

— Твой приказ выполнять. Я в Таганроге дома так и не снял.

— Новороссийск здесь причем?

— Я, Леонтий, в Таганроге с одной бабой связался.

— Из-за нее там и застрял?

— Застрял я из-за облавы. Пропуска у меня не было. Так вот, брат этой бабы служит там в контрразведке. От него по-пьянке узнал: из Таганрога ставка и все миссии скоро уедут в Новороссийск. И этот город красным не отдадут никогда. Союзники не допустят. Горой будут стоять.

— И ты поперся.

— Но это чудо-город, Леонтий! Я двадцать верст до него не доехал. Поезда не пошли. Идти пешком? Заметил: пеших задерживают. Пристроился на подводу. Последний поворот сделали, к морю стали спускаться: что за диво? На Дону у нас, как вечер, — полная темнота. А тут огни! В город въехали, разглядел. Это не в домах, Леонтий! На параходах. Сотни их там. Английские, французские, турецкие, американские. И, знаешь, у нас зима, а тут ветер с моря теплый, волны на гальку накатываются. И такой там порядок, Леонтий! В газете читал: "За кражу девяти тысяч рублей из экспедиции заготовления государственных бумаг — двадцать лет каторги"… Утром у комендатуры развод караулов. С оркестром.

Шорохов слушал и непривычная размягченность все более овладевала им. Тепло, уют в доме, ощущение полной безопасности, свободы даже в самом простом: съесть и выпить без ограничения, — как-то по-особому раскрепощали, дружеское чувство к Макару Скрибному делалось безграничным, перерастало в неотложную потребность говорить с этим человеком с полной откровенностью, иметь своим единомышленником, тут же сказать, что ни в какой Новороссийск оба они не поедут. Не позже чем завтра уйдут на север, к своим, к красным.

Что сдерживало? Мелочи, в общем. Почему Скрибный сказал: "Твою фамилию назвал", — а назвал-то на самом деле тогда фамилию «Дорофеев». И вот это еще: "…сразу: «Пожалуйста», — и: "Сказал, чтобы в следующий раз сам ты приехал". Выдали его Скрибному господа-американцы. Что их он агент! И, значит, Скрибный вполне сознательно служил им. А теперь должен был бы поверить, что он на самом деле служил и служит красным.

Об это Шорохов в своих мысленных разговорах со Скрибным не раз спотыкался. Споткнулся опять. Спросил:

— В Новороссийске ты помещения нашел?

— Бессрочная аренда. Восемьдесят шесть тысяч в год. Что сейчас эти деньги? Тьфу!.. Склады, жилье, магазин. Да какие! В трех шагах от самой господской набережной. Вызывать тебя не стал. Дорога тяжелая.

— Меня в Новочеркасске все равно не было.

Скрибный, не слушая его, продолжал:

— Домина! Два этажа! Каменный! Стены в аршин…

Шатаясь, он вышел в соседнюю комнату, вернувшись положил на столе перед Шороховым мелко исписанный лист с подписями и какой-то печатью. Вглядываться в этот лист Шорохов не стал. Прижал его ладонью к столу. Было ясно: контракт на дом.

Скрибный не унимался:

— Двери дубовые, окованные. Крепость! — он трясся от смеха. — Хозяин из молокан. У них первая заповедь: "Слово мое — дело мое"… Только все это, Леонтий, теперь чепуха. Я же еще до отъезда в Новороссийск, одну штуку затеял. Ты знаешь? Я назад на крыше вагона ехал. Чуть не сорвался, обморозился, — он подставил Шорохову ладони. — Видишь? Подушки. И сейчас горят. Спасся, думаешь, чем? Знал: обязательно должен домой вернуться. Я, Леонтий, как из Таганрога возвратился, из сейфа все, что ты там оставил, забрал.

— Молодец, — проговорил Шорохов. — Очень ты меня этим выручил.

С тем же смехом Скрибный дал ему теперь еще и конверт с надписью: "Таганрог. Александровская улица. 60. Федору Ивановичу. Дорофеев".

— И это тебе. Пока ездил, у сестры лежало.

— Молодец, — повторил Шорохов. — Цены тебе нет.

— Сейчас другое скажешь. Я, Леонтий, все деньги в дело вложил. Тысячу сто пудов шевро купил. Самого тонкого. Последний такой, Леонтий! И коз той породы нет, с которых шкуры для него драли, и мастеров, что умели его выделывать, больше нет, — Скрибный говорил громко, с восторгом, прежнего приказчицкого тона в его голосе как не бывало. — Нежней шелка, Леонтий! Я, Леонтий, теперь сверху на всех плюю. До конца дней нам обоим хватит. Смешно: под Касторной тебе предлагал: "К красным уйдем". Теперь-то зачем? Уж моим-то детям с сопливыми носами не ходить.

Он говорил счастливо смеясь, но Шорохов делался все серьезней. Спросил:

— В эту кожу ты всадил все деньги!

— Все всадить было нельзя. Тысяч по триста оставил, мне — тебе на расходы. Чтобы крутилась машина.

— К такой громадине себя привязать! Сам сказал: скоро красные.

— Но мы с тобой и в Новороссийске не останемся. Я одному итальянцу лоскут показал, он аж взвился: "У нас это сейчас дороже золота". Четыре товарных вагона. Никакими мильонами не оценишь. Деньги и дальше будут валиться, да нам теперь что? К туркам, французам уедем. Или в Италию.

Сияет. Дорвался.

— Я, Леонтий, всю жизнь вторым, третьим, десятым человеком был. Приказчик! Холуй! Будь ты хоть младший, хоть старший, день с чего начинается? "Сделай то, сделай это…" Теперь я сам кого угодно пошлю.

Слушать не будет. Бессмысленно.

— Четыре вагона, Леонтий! Щитами из котельного железа окна зашиты. Сторожей подобрал — орлы. Клинья подбиваю к литерному поезду прицепить. Завтра, бог даст, отправимся, томился только: от тебя ни слуху, ни духу. Теперь вместе поедем. Я — все честно, Леонтий!

Шорохов как-то разом ослаб и настолько охмелел, что ему стало казаться, будто он безостановочно валится на спину. Однако ясности мысли он еще не потерял. Отозвался:

— Завтра мне не успеть, — и спросил. — Мануков в Новочеркасске за это время не появлялся?

— Он и сейчас тут, — ответил Скрибный. — В «Центральной», где ты до этого жил. В номере двадцать седьмом. Позавчера сюда заходил.

— Погоди. Адрес ему ты давал?

— Нет.

— И я не давал. Худо, брат. Что он говорил?

— Чтобы, когда вернешься, сразу его разыскал.

— Худо, — повторил Шорохов. — Ой, как все это худо.

Скрибный наклонился к нему:

— Завтра уехать тебе, Леонтий, обязательно надо. Ищут тебя. Возле моей хаты все время толкутся.

— Я не заметил.

— Заметишь. Я у твоего Ликашина был. Про тебя узнать. Он вместо того сам выспрашивал: ты не возвратился ли? Не в Александровске-Грушевском ли? В глазенках было подлое. Ты не думай, я по-честному. Мое, твое… Все пополам. — Скрибный был совсем пьян. — Такого шевро я никогда еще в руках не держал.