Дон Кихот - Мигель Сервантес

Вивальдо, горя желанием узнать, что заключали эти бумаги, тотчас же развернул одну из них и прочитал ее заглавие: Песнь отчаяния. «Вот, – сказал Амброзио, услыхав это, – вот последние стихи, написанные несчастным, и чтобы все видели, до чего довели его страдания, прочитайте стихотворение вслух; вы успеете это сделать, пока кончат рыть могилу. – С удовольствием, – отвечал Вивальдо. Все присутствующие окружили его, так как все разделяли его любопытство, и он громко прочитал следующее:

ГЛАВА XIV

В которой приводятся и рассказываются другие неожиданные события

Когда, жестокая, ты хочешь, чтоб о дикойСуровости твоей переходилаМолва из уст в уста и в род из рода,То пусть сам ад груди моей печальнойЗвук жалобный внушит и звуком этимЗаменит мой обычный голос.И, моему желанью повинуясьВсе рассказать: и о моем страданьеИ о твоих поступках злобы полных,Пусть страшный крик из уст моих раздастсяИ к моему жестокому страданьюПрибавятся минут последних муки.Внемли ж не песни гармоничным звукам,Но гулу смутному, который рветсяИз глубины груди моей скорбящейНа зло тебе, а мне на утешенье.

Пусть льва рычанье, волка вой свирепый,Ужасное в лесу змеи шипенье,Неведомых чудовищ крик ужасный,Пророческое воронов вещанье,Свист бурю подымающего ветра,Быка предсмертное мычанье в цирке,Стон жалобный покинутой голубки,Совы в ночи таинственные крикиИ вопль всей черной рати преисподней —Пусть жалобе души моей все вторитИ все сольется в звук единый с звуком,Который чувства возмутить все должен.Чтоб рассказать правдиво о мученье,Что сердце мне на части разрывает,Нуждаюсь в новых я и сильных средствах.

Ни Того златоносного долины,Ни сень оливковых лесов БетисаТого смятенья звуков не услышат,На скалах лишь и в пропастях глубокихНа мертвом языке живая повестьМоих терзаний всех распространите.Внимать ей будут мрачные долиныИ берега бесплодные морскиеИ те места, которые не видятВ году ни разу солнца золотого;Внимать ей будут гадов мириады,Гнездящиеся в иле тучном Нила.И, прозвучав в пустынях диких, горяДуши моей, твоей же несравненнойЖестокости глухие отголоски,Под покровительством судьбы злосчастной,Во все концы вселенной разнесутся.

Пренебреженье смерть нам посылает;Души восторженной святую веруИзмены призрак безвозвратно губит,И сердце ревность нам язвит жестоко;В разлуке долгой таят жизни силы,И страху быть забытым никакаяНадежда противостоять не может —Во всем грозит нам смерть неотвратимо.Но я… но я, неслыханное чудо!Все жив еще, и ревностью томимый,И долгою разлукой, угнетенныйПренебрежением и убежденный,Что истинны мои все подозренья.В забвении, когда любовь сильнееЯ чувствую, среди мучений стольких,И тени взор надежды мой не ищет.Отчаявшись, ее я не желаю —Напротив, чтобы жаловаться мог я,Клянуся избегать ее и вечно.

Возможно ли в одно и тоже времяИ страху и надежде предаваться?И хорошо ли делать это, еслиДля страха верные у нас причины?Ужель глаза свои закрыть я должен,Когда является пред ними ревность,Когда ее я не могу не видеть,Страдающий от тысяч ран жестоких,Которыми душа моя покрыта?Кто недоверчивость и страх отринет,Когда увидит ясно равнодушьеИ в подозрениях всех убедитсяСвоих из горьких опыта уронов,Когда пред истиной глава прозреютИ истина предстанет без покрова?О Ревность, о тиран Амура царства,На руки эти наложи оковы!Пренебреженье, казнью жизнь прерви мне! —Но, нет! увы! жестокую победуСвою над вами празднует Страданье!..Я умираю, наконец, и, чтобыНадежды не лелеять на вниманьеТвое ни в жизни этой, ни за гробом,Останусь твердо при своем решенье.Скажу, что счастье нам любовь приносит,Что тот, кого рабом своим избралаОна, – свободней всякого другого.Скажу, что та, кого врагом считал я,Душой прекрасна так же, как и телом,Что в равнодушье я ее виновенИ что Амур страданья посылаетНам, чтобы мир царил в его владеньях.Пусть эта мысль и, жалкая веревкаУскорят роковой конец, к какомуМеня презрение твое приводит,И я умру, и прах мой ветр развеет,И славы лавр меня не увенчает.

О, ты, которая жестокосердьемПринудила меня расстаться с жизнью,Кого я ненавижу и боюся!Взгляни на это раненое сердце;Взгляни, как радостно оно трепещет,Испытывая все твои удары.И если окажуся я достойным,Чтобы из глаз твоих слеза скатилась, —Прошу, остановись в порыве добром:Я сожаленья не приму в отплатуЗа стоившие жизни мне мученья.Напротив, в эту мрачную минутуПусть смех раздается твой и всем докажет,Что праздник для тебя – моя кончина,Но, как я прост, совет такой давая,Когда твое в том состоит желанье,Чтоб смерть моя скорее наступила!

Час пробил!.. Вас молю, страдальцы ада!Явитесь! Тантал, жаждою томимый,Сизиф под бременем тяжелым камня!Ты, Прометей, явись с своею птицей!Иксион, не переставай вращаться!Вы, дочери Даная, лейте воду!..Пусть все они соединят мученьяСвои и ими сердце мне наполнят,Пусть похоронную они мне песнюСпоют (когда прилично петь над гробомТого, кто кончил жизнь самоубийством).Пусть песня эта прозвучит над телом,Которого и в саван не оденут.Пусть трехголовый сторож адский, Цербер,И тысячи других химер и чудищСвой голос присоединят унылыйК напеву этой песни погребальной!Какая тризна более приличнаНад гробом павшего от стрел Амура?

О песнь отчаянья! жестокосердойНе призывай к погибшему участья,Когда раздашься над моей могилой:Чем с большей выскажешь печаль ты силой,Тем более ты ей доставишь счастья.

Все присутствовавшие одобряли стихи Хризостома. Вивальдо, читавший их, заметил только, что эта песня кажется не совсем согласною с тем, что рассказывали о скромности и добродетели Марселлы; бедный влюбленный мучается, если судить по песне, ревностью, подозрениями, разлукой, а это все может служить только в ущерб доброй славе его возлюбленной. Но Амброзио, знавший самые тайные мысли своего друга, ответил:

– Надо вам сказать, господин, чтобы рассеять ваши сомнения, что в то время, когда несчастный сочинял это стихотворение, он находился вдали от Марселлы, покинутой им добровольно с целью испытать, имеет ли разлука для него ту силу, какое обыкновенно ей приписывают; а так как на отсутствующего любовника всегда нападают всякие подозрения и опасения, то, понятно, и Хризостом страдал слишком действительными муками ревности, которым, однако, основание было только в его воображения. Поэтому, остается вне всякого сомнения все, что утверждает заслуженная репутация Марселлы, которую, за исключением того, что она жестока, немного горда и довольно надменна, даже зависть не может упрекнуть в малейшем пороке.

Вивальдо ответил ему, что он прав, и собрался было уже прочитать другую из бумаг, спасенных им от огня, но этому помешало чудное видение, представшее его глазам. На утесе, у подошвы которого рыли могилу, появилась пастушка Марселлы с своей дивной, превосходившей всякие описания, красотой. Все – и не видавшие ее прежде ни разу, и привыкшие ее часто видеть – замерли на своих местах, погрузившись в безмолвное, восторженное созерцание. Но как только Амброзио ее заметил, он полным негодования голосом воскликнул, обращаясь к ней:

– Явилась ли ты, дикий василиск этих гор с ядовитым взором, нарочно, чтобы посмотреть, не потечет ли кровь из ран этого несчастного, у которого твоя жестокость отняла жизнь? Явилась ли ты порадоваться и насладиться гнусным торжеством твоего необыкновенного своенравия? Или же ты хочешь с высоты этого холма видеть, подобно второму безжалостному Нерону, зрелище Рима, объятого пожаром, или попрать ногами этот несчастный труп подобно тому, как бесчеловечная дочь Тарквиния попирала труп своего отца?[18] Скажи же нам скорее: что приводит тебя сюда и чего ты желаешь от нас? Зная, насколько все мысли Хризостома были подчинены тебе во время его жизни, я уверен, что и теперь, когда его уже нет более, ты найдешь то же послушание среди всех, кого он называл своими друзьями.

– Я явилась сюда не за тем, о Амброзио, зачем ты предположил, – ответила Марселла. – Я явилась только за тем, чтобы защититься и доказать, как неправы те, которые обвиняют меня в причинении им страданий и упрекают в смерти Хризостома. Поэтому я прошу вас, всех присутствующих здесь, выслушать меня со вниманием, – мне не потребуется ни много времени, ни много слов, чтобы обнаружить истину для таких разумных людей, как вы. Небо, по вашим словам, сотворило меня прекрасной; моя красота заставляет вас любить меня, и вы не можете противиться этому влечению: в награду же за любовь ко мне, вы говорите и требуете, чтобы и я любила вас. Благодаря природному разуму, дарованному мне Богом, я признаю, что все прекрасное – достойно любви, но я не признаю того, чтобы любимое, как прекрасное, обязано было за то только, что оно любимо, любить любящего его, тем более, что любящий прекрасное сам может быть дурен; и так как все дурное заслуживает только отвращения, то было бы странно сказать: я люблю тебя, потому что ты прекрасна, ты должна любить меня, хотя я и дурен. Но предположим, что с той и другой стороны красота равна; все таки и тогда еще мало основания, чтобы желания были одинаковы, так как не всякая красота внушает любовь, – есть такая красота, которая ласкает глаз, не подчиняя себе желания. Если бы всякая красота имела силу трогать и покорять сердца, то весь мир представил бы хаос, в котором блуждают и сталкиваются желания, не знающие на чем остановиться, потому что сколько бы было красивых предметов, столько же было бы и желаний. Истинная же любовь, как я слыхала, не умеет разделяться, она должна быть добровольна, а не вынуждена. Если это так, как я думаю, то зачем хотите вы, чтобы мое сердце уступило принуждению и только потому, что вы меня любите? Но, скажите мне, если бы небо вместо того, чтобы создать меня прекрасной, создало меня дурной, имела ли бы я право жаловаться на то, что вы меня не любили бы? Вы должны, кроме того, принять во внимание, что приписываемую мне красоту не я сама выбрала, а такой, как она есть, мне даровало ее небо по своей милости, без всяких просьб с моей стороны; и, как ехидна не заслуживает упреков за свой яд, хотя и смертельный, потому что яд этот вложила в нее природа, так и я не заслуживаю упреков за то, что рождена прекрасной; красота в честной женщине подобна далекому огню или неподвижно лежащему мечу – ни тот не жжет, ни другой не ранит тех, которые держатся от них на некотором расстоянии. Честь и добродетель лучшие украшения души, без которых тело может, но не должно казаться прекрасным; почему же, если честность есть лучшее украшение души и тела, почему женщина, которую любят за ее красоту, должна терять это главное из своих благ, чтобы только удовлетворить желаниям мужчины, старающегося единственно только в виду собственного удовольствия отнять у ней это благо? Я рождена свободной и, чтобы иметь возможность вести свободную жизнь, я избрала уединение полей. Деревья этих гор составляют мое общество, чистые воды ручейков служат мне зеркалами: единственно только деревьям и ручейкам доверяю я свои мысли и свою красоту. Я сравниваю себя с далеким огнем, с мечем, которого невозможно достать. Тех, кого я заставила влюбиться моею наружностью, я разочаровала своими словами. И если желания поддерживаются надеждами, то, так как я ни Хризостому, ни кому другому надежды не подавала, то можно сказать, что в его смерти виновато скорее его упорство, чем моя жестокость. Если мне возразят, что желания его были честны и что потому я была обязана согласиться на них, то я отвечу, что на этом самом месте, где теперь предают его могиле, он мне открыл свое тайное намерение, я же сообщила ему свое желание жить в вечном одиночестве и предать земле непорочными останки моей девственной красоты; и если, несмотря на это предостережение, он захотел все-таки упорствовать в своей надежде и, плыть против ветра, то удивительно ли, что ему пришлось потерпеть крушение в водовороте собственного неблагоразумия. Если бы я ему подала надежду, я бы солгала; если бы я приняла его предложение, я изменила бы своему святому решению. Он упорствовал в своих обманутых надеждах, он пришел в отчаяние, не будучи ненавидим. Теперь вы видите, справедливо ли наказывать меня за его ошибку! Пусть жалуется на меня тот, кого я обманула; пусть отчаивается тот, кто получил от меня напрасные обещания; пусть пребывает в уверенности тот, кого я ободрила в его склонности; пусть торжествует тот, кому я подарила свою любовь! Но имеет ли право называть меня жестокой и убийцей тот, кого я не обманывала, кому я ничего не обещала и кто не видел от меня ни одобрения, ни расположения? До сих пор небо не захотело, чтобы любить было моею участью; ошибается тот, кто думает, что я буду любить по выбору. Пусть это служит общим предостережением для всех, кто домогается меня в своих личных видах, и пусть впредь знают, что, если кто умрет из-за меня, то это не от ревности и не от презрения, потому что та, которая никого не любит, не может никому внушить ревности, выводить же людей из их заблуждения не значит их презирать. Пусть тот, кто называет меня василиском и диким зверем, избегает меня, как ненавистную и опасную тварь; пусть тот, кто называет меня неблагодарной, не дарит меня своими заботами; называющий меня своенравной, пусть не ищет знакомства со мной; называющий меня жестокой, пусть откажется от преследований меня – этот дикий зверь, этот василиск, эта неблагодарная, жестокая, эта женщина своенравного характера не просит для себя знаков их преданности и, ни в каком случае, не будет их искать и преследовать. Если нетерпение и жар желаний заставили умереть Хризостома, виновата ли в том моя честность, моя осмотрительность? Если я сохраняю мою добродетель среди деревьев этих уединенных мест, зачем же пытается заставить меня потерять ее тот, кто желает, чтобы я хранила ее между людьми? Как вам известно, у меня есть некоторое состояние; я не желаю состояния других. Я дорожу своей независимостью и не сумела бы подчиняться чужой воле. Я не люблю и не ненавижу никого; про меня не могут сказать, что я, обманывая одного, ласкаю другого; что, суровая с тем, я кротка и обходительна с другим. Честное общество пастухов и уход за своими козами – вот мои удовольствия. Что же касается моих желаний, то они не выходят из пределов этих гор, разве только для того, чтобы созерцать красоту неба, к которому душа всегда должна стремиться, как к своему естественному пребыванию.