Ищи Колумба! - Нинель Максименко

…И вот я в Эльтигене. В том месте, где определилась мамина жизнь, да нет, почему мамина, и моя тоже. Почему я так волнуюсь? Из-за того, что вот сейчас, здесь встречусь с маминым прошлым, о котором я столько слышала, что оно стало будто и моим прошлым и настоящим тоже.

Эльтиген теперь называется поселок Геройское. Он вытянулся вдоль моря на несколько километров. Я не знаю, на каком его краю раскопки Нимфея, почему-то я не спросила маму. А спрашивать чужих людей невозможно – язык не поворачивается. Вдруг мне ответят: как, ты не знаешь всемирно известного Нимфея!

Я еду на автобусе до конца поселка и выхожу к морю. Почему-то я решаю, что мне совсем в другую сторону, к противоположному концу поселка. И я иду по пляжу. Но все-таки это глупо, надо перебороть себя и спросить. Спрашиваю симпатичную девушку, которая собирает на берегу раковины:

– Ты была на раскопках?

– Что за раскопки, это куда нас возили на экскурсию? Царский курган? А ты тоже здесь отдыхаешь?

Она здесь отдыхает в пансионате, но даже и не слышала о том, по какой земле она ходит. Спрошу вон тех ребят, они местные, наверняка знают.

Подхожу и спрашиваю.

– Могильники, что ли? Так это тебе туда, – и ребята показывают в глубину степи, вдаль от моря.

И они не знают. А вот сидит парень, нет, даже мальчик. Явно местный, симпатичный такой, слушает по «Маяку» серьезную музыку, вроде бы Беллини. Сам ты, парень, – археологическая редкость со своим Беллини и наверняка знаешь про археологические раскопки. А вот нет, и он не знает. Это меня уже бесит.

– Чего же ты! – говорю я ему.

– А чего же ты! – говорит он мне.

Иду дальше. Начинаю накачиваться злостью. Ну и люди, тюлени какие-то! Только бы им валяться и загорать до одурения на весеннем солнышке. Спрашиваю подряд каждого. Просто уж из спортивного интереса. Весь берег уже обсуждает возможное местопребывание мифического, никому не известного Нимфея. И никто не знает. Никто. Возможно ли такое? Одни показывают налево, другие направо, третьи вглубь, от моря. Какая-то женщина ужасно убедительно и настойчиво доказывает, что мне надо ехать обратно в город и там… Всех перебил старик, загорелый до негритянской черноты, да еще и в татуировке весь, морщины на лице, как будто ему сто лет, а глаза как у младенца грудного – голубые, голубые. Подошел, и все сразу умолкли. А он тихо так мне:

– Барышня, то, что тебе нужно, здесь на каждом шагу. Ступай только не по-над морем, а сухопутно, поселком.

И я сразу его послушалась.

И вот я иду не «по-над морем», а по поселку. Впереди передо мной не достроенный еще памятник героям Эльтигена. Гигантский парус, взлетающий в небо. Иду я по улице Гали Петровой. О ней я знаю. Эта девушка медсестра, которая подняла в атаку десант. Трудно себе представить, что здесь творилось, если оробели просоленные моряки. А девушка, Галя Петрова, не оробела. Она повела за собой моряков. А вот что это за табличка? «Здесь находилась операционная». Погреб, сложенный из грубых камней, земляные ступеньки вниз. Напротив еще один погреб, и в нем нары в два этажа. Здесь был лазарет. На этих нарах лежали раненые наши бойцы.

Я стою долго. Невольно отмечаю, что камни, из которых сложен погреб, явно античные, какой-нибудь пятый или шестой век до нашей эры. Их взяли из раскопок, и вот как они снова послужили. И кладка, как в античные времена, безрастворная. Но о чем же я думаю! Что это я в самом деле. Здесь страдали люди, а я об античности. Но все-таки сразу бросаются в глаза эти обтесанные вручную древние камни. Никуда не деться от этой перепутанности веков. Все время меня это преследует.

У нас дома висят фотографии раскопок Трои, и вот там точно такие стены из тесаных камней, сложенных без раствора, и на обломках сидит Шлиман. Я смотрела на эти фотографии еще, наверное, тогда, когда лежала в детской кроватке.

Вот уже конец поселка, и на холмах видны следы раскопок. Но теперь все совсем-совсем не так, как рассказывала мама. Нет и в помине выжженной пустынной степи с полынью, сейчас здесь вполне современный пансионат с удобствами и с недавно разбитым на берегу парком. И только, оттесненные пансионатом, прилепились на обрыве несколько деревенских домиков. Я обошла пансионат и пошла по дорожке в гору. Сегодня нещадно палит солнце, наверное, как тогда, в последнее послевоенное лето.

Тут на горе, если не смотреть на корпус пансионата, можно перенестись в старый, довоенный Эльтиген. Те же белые, чистейшие, аккуратные домики, похожие на украинские хаты, та же полынь, огороды. В огороде работает старая женщина. Я подхожу и без всякой надежды спрашиваю ее, знает ли она что-нибудь про раскопки.

Спрашиваю я как автомат, потому что, получив сотню отрицательных ответов, уже не верю, что кто-нибудь здесь знает про Нимфей. И спрашиваю я нехотя. Женщина поворачивается и долго на меня смотрит. Смотрит и молчит. Смотрит как-то странно.

Я смущенно лепечу:

– Можно попить водички, кружечку, жарко очень?

А она вскрикивает:

– Даша! – Потом молча прислонила тяпку к забору и от меня отвернулась, как будто забыла про меня. Потом снова повернулась ко мне и, как оглоушила, спросила: – Ты дочка Даши Ростокиной?

– А вы неужели Варвара Михайловна!

– Деточка, ну вылитая мама, нет, повыше. А так – Даша и Даша, будто привиделось, вот так же точно мамочка твоя, когда устанет, бывало, к забору все норовит притулиться, а я ей: смотри, забор свалишь. Да что же это я, чепуховину болтаю. Проходи, деточка, в хату.

– А вы давно здесь, Варвара Михайловна?

– Где же мне быть, я здесь живу все время. Вот новую хату поставили, еще война не окончилась, по ночам клали…

Мы зашли в дом. Чистота и прохлада, как во всех крымских домах. Домотканые дорожки, вышивки на стенах – красоты невероятной.

– Проходи, деточка, проходи в залу, туфли не снимай, проходи, чай будем пить, а то, пожалуй, картошечки тебе сжарю, вот рыбки кусок остался, камбала…

– Да вы не беспокойтесь, Варвара Михайловна, пожалуйста.

– Да какое же это беспокойство, деточка, это праздник для меня!

И мы сидели с Варварой Михайловной вдвоем много часов, она кормила меня жареной картошкой и рыбой и поила чаем, и мы говорили, говорили… Сначала она заставила меня рассказать все о маме; я видела, что ей надо знать каждую мелочь, как о родном человеке, и у меня было такое чувство, что я встретилась, ну, например, со своей бабушкой, ну, во всяком случае, очень, очень близким человеком. Мы сидели с ней много часов, говорили, то плакали, то смеялись, но больше плакали, вернее, она плакала, а я была на грани.

Варвара Михайловна потеряла двух сыновей; немец, квартировавший в их доме, застрелил ее старенькую мать.