Ночь предопределений - Юрий Герт

— Не знаю,— сказал он.— Возможно, это так и есть... Но я думаю, что и вы в чем-то ошибаетесь. То есть и для вас эти люди, которые там, внизу... И для вас они тоже абстракция. Вам известно, что для удовлетворения потребностей современного человека требуется в сутки семьсот литров воды. Вы прибрасываете — на жару и прочие местные условия — еще сто литров, и тем самым учитываете, представляется вам, конкретные свойства конкретного человека... Но я читал, случайно попалась мне в руки одна книжка, в которой сообщался совершенно доподлинный факт. В 92 году прошлого века, то есть когда не только Запад, но и Россия покрывалась рельсовыми путями, когда по городам бегали уже не койки, а трамваи, когда уже на закат шли французские импрессионисты, и Чехов писал «Палату номер шесть», и теория Дарвина была доказана, и терроризм в России уничтожен... В это самое время в уральской станице Кирсановской на сходе казаки собрали денег, две тысячи рублей, и на них снарядили экспедицию в страну Беловодию, то есть для поисков этой страны... Это Амундсен, Пири или Скотт стремились открыть Северный или Южный полюс, а кирсановские мужички-казачки если уж загорались что-то открыть, то не иначе как Беловодию, эдакое Эльдорадо на староверческий манер, где не столько золото и серебро, сколько истина, свобода и справедливость изобилуют для каждого человека... И сели посланцы, трое казаков, на поезд, приехали в Одессу, а потом, согласно в точности указанному маршруту, отчалили в Стамбул, а из Стамбула Красным морем подались в Индийский океан, на остров Цейлон и далее. Теперь вы представьте себе тогдашних путешественников: где-нибудь на верхней палубе трости, пенсне, многоязычный говор, в котором мелькают такие слова, как «акции», «королева Виктория», «электрическая кампания», а внизу трех этих российских мужиков, по установлению станичного схода плывущих открывать страну Беловодию... Они были добросовестные и деловитые мужички, маршрут свой выполнили в точности, побывали и в Индии, и в Камбодже, и в Японии, ничего, понятно, не нашли и воротились сухим путем из Владивостока к себе на Урал. Впоследствии описание этого путешествия, произведенное самым грамотным из троих, то есть вполне малограмотным, но приметливым и памятливым казачком, было издано Русским Географическим обществом по настоянию Короленко. Сам он и предисловие написал. Так что уж где-где, а тут уральским странникам повезло. Ведь сколько подобных историй случалось в прошлом и было забыто, кто их считал?.. Когда я был в станице Кирсановской, ходил по ней, я все побаивался как бы нечаянно не наступить, не раздавить... Хотя — на что наступить, что раздавить?..

— Забавно,— проговорил, помолчав, Карцев. Он внимательно, с нарастающим интересом, слушал Феликса. Но и недоверие в нем нарастало, он как бы отдалялся, отступал куда-то, как если бы увеличивалась и становилась холоднее, льдистее толща его очков.— Беловодия?.. Нет, не слышал. Не приходилось...

— Еще бы,— улыбнулся Феликс,— ее ведь сочинил сермяжный, коллективный, так сказать, Томас Мор, обитавший на Урале, на Алтае, в Топозерских пустынях... Такому памятников не ставят.

— Но все же... В эпоху пара и электричества... Все-таки это анахронизм, вы не находите? Этакая милая, поэтичная, но дичь!

— Как сказать... Ходоков в Беловодию было немало — за два века, из разных мест. Вы уверены, кстати, что из ваших предков никто не мечтал о ней, не слыхивал — по крайней мере? Или вы... До какого колена вы своих предков знаете?

— Деда помню, он жил в Вологодской губернии. Крестьянствовал, извозом занимался, как и прочие мужики... А дальше — потемки,— признался Карцев.

— Но не из абстракции же вы возникли!.. Просто память коротка у нас на Руси,— без упрека сказал Феликс.— Я тоже не помню, не знаю никого дальше деда... Но представьте, допустите на одно мгновение, что меж уральцев или, скажем, отданных в солдаты раскольников — а такое не было редкостью — тут, где мы с вами сейчас находимся, проживали люди, искренне верящие в страну Беловодию. Может быть, даже сбегавшие туда, через такыры, пески, по окаянной жаре... Может быть, их-то и полосовали шпицрутенами — там, на плацу... И засыпали потом песочком — внизу, на кладбище... Вы, кстати, были на местном кладбище?

— Не пришлось.

— Могу проводить. Но скажите, будь это все не одни допущения и фантазия — про страну Беловодию и все остальное... Неужели это никак не отозвалось бы в вашем проекте?

— А вы... Знаете, кто вы?— Карцев склонил голову на правое плечо и произнес врастяжку, нараспев: — Вы — дьявол... Эдакий кроткий, улыбчивый дьявол... Но глаза выдают, адское пламя в глазах... Да,— вздохнул он,— вы дьявол.

— С Евангелием в руке,— рассмеялся Феликс, приблизив к глазам Карцева раскрытую книгу.

— Тем более...— Тот взял ее, полистал, пристально поглядывая при этом на Феликса, и вернул с довольно безразличным видом.— Как это там, в том месте, где сатана искушает Иисуса? Где он обещает ему власть над всеми царствами земными — «и славу их»... Там, по-моему, так и сказано: «и славу их...»

— Можно поискать.

— Не надо. Я только хотел сказать, что вы гораздо большим искушаете, гораздо! Но Иисус устоял и ответил: «Изыди от меня, сатана!» Вот и я вам... И я вам предлагаю,— он встал, потянулся и присел пару раз, с хрустом сгибая ноги,— предлагаю спуститься в дол, то есть в гостиницу, а потом пойти позавтракать. Пора...— Он первым стал спускаться, давая понять, что разговор закончен.

Убежденный, что Феликс непременно подчинится и последует за ним, прыгал он с камня на камень или скользил, как на лыжах, на широких ступнях по песку. Феликс ощутил себя уязвленным, наказанным за чрезмерную откровенность. Тем более, что он и вправду, сам не зная отчего, спускался за Карцевым.

Но когда они были уже на середине склона, Карцев остановился, подождал Феликса и сказал — негромко, а в конце снизив голос до шепота:

— Все это нужно нам с вами, потому что мы интеллигентные люди... А народу... Поверьте, я имею право, я сам — народ, я знаю, что это такое, я из мужиков вырос... Народу — на хрена все это народу нужно?..

— И потому,— он уткнулся пальцем Феликсу в грудь и низким голосом диакона запел:— Истинно, истинно говорю — изыди от меня, сатана!..

Он подтянул тренировочные штаны и с хохотом побежал вниз, в пролом в заборе, которым был обнесен дворик гостиницы.

Феликс, ускорив шаги, посмеиваясь, последовал за ним. Странно, однако от последних слов Карцева он почувствовал непонятное... а в общем-то и понятное — облегчение.

13

А в общем-то — вполне понятное... Карцев произнес вслух то, что и сам Феликс, в минуты отчаяния, повторял про себя не раз, он только заострил его мысли до предельной выразительности: «На хрена...» Вот именно,— подумал Феликс,— на хрена!..

Однако было что-то роняющее в том, как легко принял он снисходительно-покровительственный тон Карцева и с какой готовностью последовал за ним... Он задержался возле пролома, уже намереваясь плечом вперед протиснуться между досок, но вдруг повернулся и зашагал вдоль забора, увязая ногами в еще сыроватом с ночи песке.

Улица, тянувшаяся под горой, оборачивалась сюда задами дворов, с полным равнодушием открывающих свою сокровенную жизнь постороннему глазу. Повсюду виднелись пирамиды кизяка, прокопченные летние печурки, сараи с отверстыми темными зевами, в глубине которых что-то шебуршало, блеяло или похрюкивало. Среди мусора, вяло квохча, бродили серые, будто присыпанные песком куры. Казалось неловким засматривать внутрь, поверх или сквозь неплотные ограждения, встречая лица простоволосых, едва с постели, женщин, тут же поспешно юркавших за какое-нибудь укрытие, и босоногих ребятишек, очумелых от сна, потягивающихся среди двора со сладкой позевотой — и внезапно пробуждающихся при его приближении, провожая незнакомца любопытным и подозрительным взглядом.

Тени от строений и заборов плотно ложились на землю, прохладно голубела известка на стенах мазанок и слабо шевелилась темная зелень редких карагачей на фоне густой синевы неба. Но там, в вышине, уже мельтешили огнистые искры. Еще немного, подумал он, и эта синева нальется белым, колющим глаза зноем, от которого глохнут все краски, съеденные солнечными лучами, и все покроется желто-серым пыльным налетом... На хрена?..— сказал он себе. И тут было все: последние годы, от которых он устал, и этот приезд, и вчерашняя схватка с Карцевым, и признание его возмущающей — а если разобраться, то уже и не возмущающей — правоты, и нежелание сопротивляться ей и спорить...

Он почему-то вспомнил сидевшую от него наискосок девушку в самолете, когда он летел сюда — ее скуластенькое лицо, курносое, в частых веснушках, непривычное к устремленным на нее взглядам и смущающееся под этими взглядами, хотя все, то есть что-то около десятка пассажиров маленького АН-2, смотрели не на нее, собственно, а на букет, который она держала на коленях — несколько крупных, широко распустивших лепестки и уже заметно подвявших роз. Она обмотала колючие стебли смоченным водой платочком и сверху еще лоскутком целлофана, но это не помогло, и розы, еще недавно, возможно, в бутонах, уже были ошпарены зноем, уже сварились в удушливой жаре аэродрома, в ожидании самолета, и теперь, в пропитанном запахом бензина салончике, быстро теряли остатки своего благоухания и сочных красок. Когда самолет приземлился и все они по раскаленному от солнца трапу спустились на каменно-твердую, забывшую о дождях землю, букетик напоминал плохо скатанный тряпичный комок. А девушка еще бережней прижимала его к груди, уже садясь в перегретый автобус, который увезет их в городок, в пыльное пекло, лежащее за холмами...