ОГПУ против РОВС. Тайная война в Париже. 1924-1939 гг. - Гаспарян Армен Сумбатович

Но и нарушения дисциплины среди самих дроздовцев Туркул подавлял беспощадно. Одной поркой дело не ограничивалось. Однажды он приказал казнить двух солдат своей дивизии за грабеж. Уже в эмиграции он писал: «Хорошие солдаты, сперли у одной дамы, надо думать на выпивку, золотые часики с цепочкой и медальон. Я помню, как рыдала седая дама, как рвала в клочья свою черную вуаль, умоляя простить “солдатиков”. Поздно. Военный суд есть суд, а солдатский долг выше самой смерти. Бойцов расстреляли».

Популярное в то время в Крыму выражение: «По России стоит дым, то Слащев спасает Крым», скорее, больше подходило под описание действий начальника Дроздовской дивизии Антона Туркула в Севастополе. Только если генерал Слащев предпочитал вешать врагов, дезертиров и мародеров на березах, то Туркул просто расстреливал. Очевидцы так описывали это: «О главном “дроздовце” в армии ходила слава, как о человеке, который с одного взгляда может узнать среди пленных комиссара. Обычно это происходило так. Стоя перед шеренгой, Туркул внимательно рассматривал красноармейцев, потом подходил к одному и говорил, обращаясь к своим офицерам: «Смотрите господа, явный комиссар. Такая тщательно скрываемая ненависть царит в его глазах. Кто из вас, господа красноармейцы, может подтвердить, что это не немецкий шпион? Никто? Конвой, отведите его к тем кустам!»

Туркул относился к той редкой категории людей, которыми восхищались даже враги. Однажды перебежавший к большевикам дроздовец Барабаш написал письмо своему бывшему командиру. По поручению красного командования, он был готов дать любые гарантии не только в том, что жизнь Туркула была бы сохранена, но и что командир дроздовцев немедленно получил бы должность не ниже командира советского армейского корпуса. Антон Васильевич был оскорблен до глубины души. В своих воспоминаниях он с нескрываемой болью на сердце написал: «Зачем он, верный дроздовец, променял все будущее русского народа, свободное, сильное, честное, на рабство коммунизма? Он ведь все это понимал и знал, за что мы деремся против кошмарной советской тьмы со всеми потемками — чтобы незапятнанным, чистым защитить для будущего образ России; ведь он сам четыре раза был с нами ранен в огне». Туркул немедленно взялся писать ответ, что позорны и жалки ссылки на невесту, оставленную у большевиков. Заканчивалось письмо так: «Это не оправдание, когда почти у всех дроздовцев были замучены жены, невесты, матери, отцы, сестры, когда Россия затерзана. Я не верю в ваше счастье с невестой, и каким скотским будет это счастье, когда вы будет знать, что добивают ваших боевых товарищей, что добивают Россию, а вы добивать помогали. Не оправдание и то, что Вы не верите в успех белого дела. В успех не особенно верю и я, но лучше смерть, чем рабская жизнь в советской тьме, чем помощь советским палачам».

Летом 1920 года бои дошли до крайней степени ожесточения. Против дивизии Туркула были брошены части красных курсантов, которые перед атакой пели переделанную белогвардейскую песню «Смело мы в бой пойдем». В новом варианте она заканчивалась словами «И всех дроздов убьем, сволочь такую». Пленные расстреливались и белыми и красными немедленно и одинаково беспощадно. Уже находясь в эмиграции, Туркул вспоминал об одном случае. Когда взятых в плен курсантов вывели на расстрел, один из них, к удивлению генерала, попросил разрешить им спеть «Интернационал». Туркул смотрел в глаза пленного и думал: как могла эта песня стать для человека главным в жизни, заменить ему Бога, Россию? «Отпевайте себя интернационалом», — только и сказал тогда командир Дроздовской дивизии.

Агония Белой армии была страшной, даже в эмиграции бывшие офицеры старались не вспоминать об этом. Начался переход на сторону противника, но даже при этом соблюдались понятия чести, которыми так гордились дроздовцы. Второй батальон дивизии перед последней атакой на красных вынес из-под огня всех раненых офицеров и только после этого сдался в плен. Армия готовилась к эвакуации из Крыма. Часть офицеров застрелились на севастопольской набережной. Раненые, волоча куски сползших бинтов, набрякших от крови, ползли на корабли по канатам. Личный шоферТуркула попросил разрешения остаться в Крыму, признавшись, что он большевик. В своих воспоминаниях главный дроздовец напишет: чему удивляться, когда все смешалось в России, когда большевик просит у белогвардейца, разрешения остаться у красных. «А за верную службу спасибо, кто бы ты ни был, спасибо». За солдатскую верность, спасибо. И не поминай нас, белогвардейцев, лихом. Шофер заплакал без стеснения, утирая крепкой рукой лицо. Ну и дивизия, — бормотал он с восхищением. — Сейчас выгружайтесь, опять с вами куда хотите пойду…»

Наряду со Скоблиным, Туркул считался любимцем командира 1-го армейского корпуса генерала Кутепова. Однажды Александр Павлович, увлекшись, рассказывал о подвигах Туркула войсковому атаману Войска Донского Африкану Петровичу Богаевскому, который и сохранил эти слова для истории в своем дневнике: «Что за удивительный человек! Необыкновенной храбрости и смелости, не знающий чувства страха: в каре окруженном пулеметами, с оркестром посреди, который играет вальсы, он спокойно отбивает бешеные атаки красной конницы, подпуская ее на 200 шагов. Горсть храбрецов тает, но он сам ведет ее в атаку на ту же конницу. В коляске на паре серых коней он, раненный, едет впереди цепи, заходит в тыл противнику, с пехотой делает мамонтовские рейды по тылам красных. И всегда весел, в отличном расположении духа».

В эмиграции Туркул продолжал руководить своими дроздовцами. Но столь маленькая должность, да еще и в провинциальной Болгарии, тяготила генерала. Поэтому к предложению своего друга Скоблина он отнесся с огромным энтузиазмом. Смущала его лишь материальная сторона дела. Но «Внутренняя линия» все предусмотрела.

Закржевский предложил Скоблину, чтобы он открыл на паях с Туркулом бензоколонку, или, как ее тогда называли во Франции, бензиновую лавку. Потом можно будет попросить всех таксистов из галлиполийцев, чтобы они заправлялись только там. Они не откажут двум боевым генералам, последним командирам доблестных Корниловских и Дроздовских полков. Все вышло именно так, как и задумали «линейцы».

Скоблин обратился с просьбой о помощи для переезда Тур- кула в Париж к руководству Русского общевоинского союза. Николай Владимирович был уверен, что Миллер не сможет ему отказать. Евгений Карлович был двумя руками «за». Ему очень хотелось иметь рядом с собой такого активного человека, как дроздовский генерал. Вот только денег он, увы, дать не мог. А и надобности в них не было. Шатилов заранее подготовил 1200 франков на переезд Туркула. Разумеется, ближайший год Антон Васильевич, знавший, кто именно его благодетель, неустанно пел осанну верному сподвижнику Врангеля, настоящему лидеру Белого движения. Большего от него пока и не требовалось. Своими заявлениями он способствовал тому, что в орбиту «Внутренней линии» попали неофиты из числа дроздовцев.

К этому же времени относится и первая попытка объявить генерала Скоблина агентом Кремля. Все началось с того, что ГПУ, не переставшее искать выходы на Русский общевоинский союз, вздумало завербовать известного своим пьянством непостоянными дебошами полковника-корниловца Федосеенко. Зачем Москве понадобился такой никчемный осведомитель — не понятно до сих пор. Как бы там ни было, таксист, едва сводивший концы с концами, сначала согласился работать на Москву, а потом, испугавшись, доложил обо всем Миллеру. В разбирательство непонятно зачем втянули Скоблина. И уже через пару недель Федосеенко начал рассказывать каждому встречному, что командир корниловцев тоже работает на Лубянку.

Такие слухи не были чем-то необычным в эмигрантской среде. Мало кому удалось избежать таких подозрений, если даже генерала Шатилова в этом обвиняли. Но на беду Русского общевоинского союза, этот скандал мало того, что стал поводом для шумной кампании в прессе, так еще и вытащил из небытия легендарного «выводителя на чистую воду всех и вся» журналиста Бурцева.