Цимес - Борис Берлин

назло, уеду — одна… жара, суета и сутолока вокзала, и, в довершение всех бед, пропажа кошелька и документов, обнаруженная ею уже прямо здесь, в поезде, несущемся со скоростью почти триста километров в час… все это ради того, чтобы забыть, забыть изменчивую, прекрасную, истекающую солнцем Венецию и оказаться в ладонях Тосканы — в моих ладонях.

Мои ладони… Они шершавы и горячи. Такие, какими их сделала долгая работа с камнем. А я работаю с ним всю жизнь, сколько себя помню. Я возвращаю ему красоту и тепло, наполняю солнцем. Мои руки знают благородство его линий, его дыханье и его смерть… Среди моих предков — каменотесы, известные не только во Фьезоле — по всей Тоскане. Скульптор, реставратор, каменотес — Сандро. Странно, я все время забываю, что Мия — умерла… Я все время об этом забываю.

Зато вижу ее живую — смуглокожую, хрупкую, зеленоглазую, с влажными от страсти черными завитками на тонкой шее, чувствую ее горячечный озноб. А ведь больше двадцати лет прошло… Не отпускает она меня, Мия… Сын вырос, жена ушла к лучшему другу. Осталась только работа, камень, его живое чудо… И моя неистовая Мия, которой всегда будет двадцать три…

— И что ты собираешься делать?

Сима пожимает плечами, смотрит — сквозь меня — доверчиво, склоняет голову чуть набок. И я вижу Симонетту…

Я пишу ее вновь и вновь, уже почти пятьсот лет. Пишу ее живую, потому что красота не умирает. И пусть она любит не меня, все это время, все эти пятьсот лет. Я привык.

И потом, у меня все же была — Мия…

Из Флоренции мы сразу же отправились в Фьезоле. Симу даже не пришлось уговаривать, все произошло само собой. Само собой, как и должно было быть…

Я просто подхватил ее сумку, полуобернулся:

— Ну, идем?

И она побежала за мной вприпрыжку.

— А это вот и есть Флоренция, да?

…Автобус карабкался по холмам, рядом щебетала Симонетта, а я… Я глядел на залитые солнцем, раскаленные добела улицы моего детства и удивлялся сам себе — почему меня совершенно не утомляет ее почти детская болтовня? И ждал. Увидит ли она? Поймет ли?

И она…

Именно на этом повороте, почти на самом верху, она кинула мимолетный взгляд в окно и… Тому, кто ни разу этого не видел, не расскажешь. Любые слова тусклы и незначительны по сравнению с нежной прелестью этих округлых красно-зеленых холмов. Но если хоть однажды…

Она вдруг вцепилась в мою руку, замолчала и выдохнула:

— Вот это — да-а-а-а…

И целых десять минут после не произнесла ни слова. Ее тонкие пальцы в моей ладони, ее вздохи у моего плеча…

От автобусной остановки пешком — все выше и выше, и вот они — прочные чугунные ворота, вязь решетки, ржавый, давно никому не нужный замок. Поблизости, в зарослях плюща, лаз, о котором уже так давно знаю только я один. Вот он — дом моего детства…

За забором — старый заброшенный сад, дремлющие под солнцем оливы и кипарисы.

Двадцать лет забвения. Вывороченная, тоскующая по прошлому земля…

Дом заброшен и местами разрушен, но правая половина сохранилась гораздо лучше, почти целиком. Особенно столовая с узкими высокими окнами вдоль всей стены: тронь ставни — и вот оно, небо. Небо Тосканы…

Я не хотел возвращаться — что толку от давних детских воспоминаний, от этого полуразвалившегося дома… Невозможно похоронить себя в этой глуши, прекрасной, но какой же, боже мой, глуши. Только после развода я решился.

Все-таки — наследство.

Все-таки кров и — кровь…

Сима кружит по комнатам и смеется.

— Сандро, погляди, какое чудо — настоящий Дом! Он живой, он дышит. И поскрипывает от старости.

— Верно, но он, хоть и старый, еще ничего. А сколько всего он помнит.

— Мы на самом деле можем тут остаться? Можем тут жить?

— Почему же нет… Мне только надо зайти в мэрию и еще кое-куда. Подождешь? А потом мы сходим на рынок и накупим всякой всячины, а?

Она улыбается. Ее губы, которые вот-вот выдохнут: «Да…»

Я знаю ее так давно. Наверняка и она чувствует то же самое. Я подхожу близко и наклоняюсь к ее лицу. Я помню его до самой последней черточки, до крохотных морщинок в уголках вдруг пересохших губ, до…

— Симонетта, — шепчу я про себя. — Моя Симонетта… Скажи мне, ты ведь вся-вся — моя. Правда?

Как трудно ее — писать.

Как легко ее — любить.

Весь город, вся Флоренция любит Симонетту. Еще бы, ее полюбит каждый, кто посмотрит ей в глаза. Ни за что не поймать взгляд этих синих глаз, ведь ей интересна лишь она сама. Но если