Сопротивление и покорность - Дитрих Бонхеффер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
29.11.43
Сегодняшний понедельник абсолютно не похож на все предыдущие. Если обычно крики и ругань неистовее всего оглашали коридоры по понедельникам с утра, то, очевидно, события прошлой недели заставили притихнуть самых отчаянных крикунов и доносчиков, – перемена разительная!
Мне, кстати, нужно лично тебе сказать еще вот что: на меня сильно подействовали жестокие воздушные налеты, особенно последний, когда я, после того как взрывом бомбы выбило окна в лазарете и склянки с лекарствами посыпались из шкафов и с полок, лежал в кромешной тьме на полу и утратил практически всякую надежду на благополучный исход; причем подействовали так, что меня просто потянуло к молитве и Библии. Когда встретимся, я расскажу об этом поподробнее. Пребывание в тюрьме оказалось для меня целительным сильнодействующим средством, причем в разных отношениях. Но детали всего, пожалуй, можно передать только с глазу на глаз.
30.11.43
Рёдеру[6] с самого начала ужасно хотелось припаять мне высшую меру; теперь же он должен довольствоваться просто смехотворным обвинительным актом, который много славы ему не принесет…
За прошедшие месяцы мне как никогда стало ясно, что всеми поблажками и помощью я обязан не себе, а другим людям… Желание достигать всего лишь собственными силами есть ложная гордыня. Ведь то, чем ты обязан другим, принадлежит тебе и составляет часть твоей собственной жизни, а подсчеты – что ты сам «заслужил» и что получил от других – явно не христианское дело, да к тому же безнадежное предприятие. Ведь человек – единое целое, включая то, что он собою представляет, и то, что он принимает. Вот что я хотел еще сообщить тебе, так как я это пережил сейчас на собственном опыте, да, пожалуй, не только сейчас, но и в течение многих лет нашей vita communis, просто я не говорил об этом.
Второй Адвент
Потребность в беседе с тобой как-нибудь вечерком в воскресенье настолько велика, а мысль, что такое письмо, пожалуй, развлекло бы тебя на час в твоем одиночестве, настолько соблазнительна, что я решился написать тебе, не задумываясь над тем, дойдут ли до тебя эти строчки, каким образом и где… Как и где бы нам встретить на сей раз Рождество? Мое пожелание – чтобы тебе удалось передать хоть немного радости… также и солдатам, которые рядом с тобой. Ибо заразителен не только страх, который я наблюдаю здесь у людей при каждом воздушном налете, но и спокойствие и радость, с которыми мы принимаем возложенное на нас бремя. Да, я считаю, что самый сильный авторитет завоевывается именно благодаря такой позиции, если она не показная, но подлинная и естественная. Люди ищут успокоительного полюса и подстраиваются под него. Думаю, что мы оба не принадлежим к типу отчаянных храбрецов, но он ведь и не имеет никакого отношения к сердцу, которое укрепляется Божественной милостью.
Надо сказать, что я на каждом шагу замечаю, насколько сильно мои мысли и чувства связаны по своей природе с Ветхим Заветом; за последние месяцы я как раз гораздо больше читал Ветхий, чем Новый Завет. Лишь тогда, когда осознаешь непроизносимость Божия имени, можно произнести имя Иисуса Христа; лишь тогда, когда полюбишь жизнь и землю так, что кажется, будто с ними погибнет все, можно верить в воскресение мертвых и новый мир; лишь тогда, когда возьмешь на себя бремя Закона, можно позволить себе говорить о Божественной милости; и лишь тогда, когда гневная, карающая десница Бога как явная действительность нависнет над Его врагами, мысль о прощении и любви может коснуться нашего сердца. Тот, кто слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин. Мы ведь уже много беседовали на эту тему, и каждый день приносит подтверждение правильности этой мысли. Последнее слово невозможно, да и недопустимо произносить до предпоследнего. Мы живем в предпоследнем, а верим в последнее, разве не так? Лютеран (так называемых!) и пиетистов прошиб бы пот от такой идеи, но она справедлива тем не менее. В «Следовании за Христом» я лишь дал наметки этой идеи (в первой главе), а потом неверно раскрыл ее. Надо будет позднее это упущение наверстать. Эти выводы чрезвычайно важны для многого, в том числе для католической проблемы, для понятия служения, для пользования Библией и т. д., но прежде всего для этики. Почему в Ветхом Завете смачно и зачастую к вящей славе Господа лгут (я составил недавно список таких мест), убивают, мошенничают, грабят, разводятся и даже блудят (см. родословную Иисуса), предаются отчаянию, кощунствуют, богохульствуют, а в Новом Завете ничего подобного нет? Скажешь, религиозная «предварительная» стадия? Это крайне наивный выход из положения. Бог-то ведь один и тот же. Но об этом поговорим позднее и при личной встрече!
Тем временем настал вечер. Унтер-офицер, приведший меня в мою обитель из лазарета, только что сказал при прощании, смущенно улыбаясь, но вполне серьезно: «Вы уж помолитесь, г-н пастор, чтобы сегодня не было тревоги!»
Ежедневную прогулку вот уже некоторое время я совершаю с одним крайсляйтером, регирунгс-директором, бывшим членом церковного руководства Немецких христиан[7] в Брауншвейге, в последнее время был партийным фюрером в Варшаве. Он здесь буквально раздавлен и почти с детской назойливостью липнет ко мне, по всяким пустякам просит совета, рассказывает, что плакал, и т. п. Несколько недель я был весьма холоден с ним, теперь же стал помягче, что он воспринял с трогательной благодарностью, постоянно заверяя меня, что безумно рад встретить здесь такого человека, как я. Короче говоря, каких только странных ситуаций не бывает; если бы я мог тебе все путно рассказать!
Я еще поразмыслил над тем, можно ли говорить о собственном страхе, о чем недавно писал тебе. Думаю, что под видимостью честности и «естественности» здесь подается нечто такое, что в существе своем есть симптом греха; это действительно напоминает откровенные разговоры на сексуальные темы. «Правдивость» ведь еще не подразумевает обнажения всего, что есть в душе. Сам Бог дал людям одежды, т. е. многие вещи in statu corruptionis должны оставаться сокрытыми, а зло, если нет возможности его истребить, должно, во всяком случае, скрываться; обнажение – цинично; и если циник кажется себе особо честным или выступает в роли фанатического поборника истины, то тем не менее он проходит мимо решающей истины, а именно, что со времени грехопадения должна быть и тайна и сокровенность. Штифтер для меня велик в том отношении, что он отказывается вторгаться во внутренний мир человека, что уважает сокрытое и, если можно так выразиться, лишь
