Троица - Александр Марков

Февраля 26-го дня

Пришли мы к Дмитрову и стали под городом, на горелом посаде, вместе с князем Куракиным. Здесь же и Християн Зомме, а с ним 400 шведов. Город мы обложили со всех сторон, ниоткуда невозможно пройти польским людям, ни запасов подвезти.

Держал нас окаянный Сапега в осаде 18 месяцев, и сколько из-за него, поганого литвина, погибло православных христиан, и даже малых детей, и отроков, и отроковиц! Пусть же теперь отведает осадного житья. Чтоб ему самому от цынги сгнить, собаке.

Город Дмитров невелик, стены имеет деревянные с восемью башнями, стоят же стены на высоком земляном валу.

Февраля 27-го дня

Ночью сделался великий шум и крик. Принялся я было ратных людей расспрашивать, но они мне ничего не отвечали, только бегали туда-сюда меж костров с воплями. Насилу разузнал я, в чем дело: пришло от Рожинского большое войско Сапеге на помощь, и теперь через наш стан пробивается.

Побежали мы с товарищами к Московской дороге, да уж поздно было: поляки вошли в город, и ворота за ними затворили. А после те люди, что ближе к дороге ночевали, поведали нам, что поляки обманом проскочили. Было-то их мало, всего человек 20, да двое саней с припасами. А шум нарочно подняли громкий, словно большая сила идет. Вот наши-то и обманулись. Теперь, чаю, воеводы усилят стражу, и в другой раз мы так не оплошаем.

Февраля 28-го дня

Водили нас на приступ. Шведы составили гуляй-город, сиречь крепость на санях из щитов деревянных; подкатили его к воротам и давай из пушек по воротам бить. А мы пешие побежали с лестницами к валу.

Сапежинцы сперва по нам со стены стреляли из пищалей. Наши пушкари тоже ядер не жалели и многих поляков со стены посбивали. А когда Зомме стал ворота ломать, поляки в конец перепугались и начали сами вниз сбегать, и уже в нас почти не стреляли. Мы от этого весьма приободрились и укрепились духом, и даже уверились, что город нынче будет наш. Григорий Волуев так и сказал: «Наш будет город». И мы еще быстрее побежали вперед.

Я уже у самого вала был, как вдруг появилась на стене дева красоты несказанной. И нарочно так встала, чтоб мы ее видели. Начал она саблей махать и громким голосом по-польски кричать — призывать своих польских людей на защиту стены.

— Эй вы, — кричит. — Славное воинство! Куда разбежались? Глядите на меня: я хоть и баба, а не теряю мужества!

Я гляжу и глазам своим не верю: ведь эту женку я ночью в лесу видал, когда мы с воеводой Григорием дорогу сторожили. Но она тогда была по-мужски одета, и я ее за стрельца принял.

Но еще пуще я удивился и в конечное изумление вошел, когда сотник наш, боярский сын москвитянин Алексей, закричал:

— Да ведь это Маринка, воровская царица!

Тут, верно, не у одного меня произошло в мыслях смятение, потому что многие, кто на вал уже начал взбираться, остановились, а иные подались вспять. Поляки же, услышав Маринкины речи, устыдились своей робости и повылезли все снова на стену, и стали в нас сильно стрелять, и многих наших побили.

Пришлось нам отступит и вернуться в свои таборы. Шведы же, увидев наше бегство, тоже побежали. После Християн Зомме нас премного ругал по-шведски, а также по-русски сукиными детьми, что мы своей трусостью все дело загубили.

Марта 5-го дня

Шведы снова жалованья просят и не хотят больше под Дмитровом стоять. Сказывают, что завтра пойдут они обратно в Троицу, а за ними следом и все наши конные люди. Здесь же у города одни лыжники останутся. А сильную осаду вести нам не на что и нечем; припасы кончаются.

Князь Михайло скоро в Москву пойдет со всем войском, чтобы Тушино — главное воровское гнездо — разорить и воров от Москвы прогнать. Поэтому нужно нам поспешить в Троицу, а то князь без нас уйдет.

Князь Куракин не хотел брать на себя начальство над лыжными людьми, что остаются здесь под Дмитровом. Потому что это стояние с малыми силами под городом никакой славы не сулит, а только великие тяготы. Города все равно не взять; тех же, кто с князем Михайлом на Тушино пойдет, царь наверное щедро наградит.

Григорий же Волуев иначе рассудил.

— Мне, Данило, — сказал он. — Нечем пока перед государем Михайлом Васильевичем похвалиться. Пусть Куракин уходит, а я останусь и начальство у него приму. Ты же поезжай в Троицу и передай князю Михайлу мои слова: скажи, бьет тебе челом, государь, холоп твой Гришка Волуев, молит тебя слезно: поберегись, княже, не езжай в Москву, не губи себя! Попомни слова матушки твоей, писание ее, что принесли тебе в слободу Алесандрову! Если же никак нельзя тебе ослушаться царева приказа и в Москву не ехать, то не мешкай там, а иди скорее на Тушино и на Жигимонта.

— Как же это, — спросил я его. — Разве в походе и в битвах ему легче себя сберечь, чем в Москве, которую он от воров спас и из осады вызволил?

— Передай, как я сказал. Князя Михайла в битве ни пуля, ни стрела, ни сабля не возьмет. Только измена погубить его может. В Москве же нынче изменников-перелетов полным-полно. А завистников и недругов у Михайла Васильевича в Москве едва ли меньше, чем во вражеском стане. О том и княгиня Елена Петровна, мать Михайлова, писала ему в Александрову слободу. Писала красными словами, ну точно как в песне, я всего-то не упомню, а были там такие слова: «Лихи на Москве звери лютые, а пышут ядом змеиным, изменничьим.»

Обещал я Григорию сделать по слову его. А еще я его спросил:

— Когда приеду я в Троицу и твои слова князю передам, что мне после делать? Я-то думал и впредь воевать в войске твоем (хоть и устал премного от ратных трудов!), но ты меня отсылаешь. Как же мы теперь встретимся?

— Будь пока при князе Михаиле. Я тебя назначаю своим посыльным. Если князь станет гонцов ко мне слать, то и ты с гонцами поезжай. Я же буду накрепко стоять здесь под Дмитровом. И если, Бог даст, прогоню Сапегу и возьму город, то буду в городе сидеть и ждать княж Михайлова повеления.

Так мы с Григорием по-дружески попрощались, и он меня даже по плечу похлопал ласково и зачем-то шапку мне на глаза надвинул. Шапка велика мне.

Марта 7-го дня

Снова в Троице. Уезжал-то я отсюда отроком неразумным, иноки надо мной потешались и дразнили Пересветом. А обратно приехал героем и бравым воином. Только въехал я в Водяные ворота, как обступили меня иноки и слуги монастырские и принялись о ратных моих подвигах расспрашивать. Я же им все подробно рассказывал.

После того призвал меня архимандрит Иоасаф и вручил мне грамоту запечатанную.

— Как в Москву приедешь, — сказал он мне. — Сразу, не мешкая, ступай в город в Китай, в Богоявленский монастырь, на наше Троицкое подворье. Найдешь там келаря нашего, старца Аврамия Палицына, и вот эту грамоту вручишь ему самолично. А после делай, что келарь тебе велит.

Успел я в Троицу как раз во-время: завтра иль позавтра пойдет князь Михайло Васильевич с войском и с Яковом Делагарди и со шведами в Москву. И я с ними поеду.

Марта 12-го дня

Собрались мы в поход и встали всем воинством на горе Волкуше, против монастыря. Архимандрит Иоасаф с соборными старцами и со всеми иноками, с честными крестами и иконами, с пением и звоном колокольным вышли нас проводить и благословить.

Внезапно во время пения набежала черная туча на солнце ясное, и подул с полуденной стороны сильный вихрь, и обсыпало нас всех колючим снегом. А один шведский прапорщик оступился и прапор свой выронил. Тогда многие ратные люди премного испугались, и осеняли себя крестным знамением и так меж собой говорили:

— Дурной знак! Не будет нам удачи! На беду идет князь Михайло в Москву, идет себе и нам на погибель.

Все воинство российское, и даже шведские немцы, князя Михайла пуще жизни любят. И в Москву они шли нехотя, потому что боялись: не погубили бы князя в Москве завистники бояре.

Архимандрит тогда повелел принести образы заступников наших, святых чудотворцев Сергия и Никона. И как только их принесли, снова солнце в небе засияло, и метель унялась. Князь Михайло Васильевич рассмеялся весело и так молвил войску:

— Вот и напрасно вы, господа и братья, приуныли. С нами Господь и святые заступники наши Сергий и Никон. Верно, отче архимандрите? Поехали с Богом.

Тогда все мы воспрянули духом и смело пошли своей дорогой.

Ехали мы три дня. Близ царствующего града войско построили чином; впереди ехали сам князь Михайло Васильевич и Яков Делагарди, за ними шведские и русские полки, каждый со своею хоруговью, с битьем барабанным и трубной музыкой.

Скоро увидели мы вал земляной, а на нем стену деревянную с трехглавыми башнями и с двойными сводчатыми воротами. Многая лета тебе, Москва, мать всех городов царства Российского! Давно я тут не бывал, а все по-прежнему осталось.

Подъехали мы к Сретенским воротам Деревянного города, а здесь уже, в согласии с названием ворот, народ нас встречает. Толпа собралась перевеликая, всех чинов люди, а уж как раскричались! Пред князем Михайлом все черные люлдишки на снег лицом падали, а дворяне да дети боярские, да гости богатые земные поклоны били. Кричали славу ему, избавителем называли, а многие и государем величали.