Собрание сочинений в 15 томах. Том 15 - Герберт Уэллс

Эдвард-Альберт смотрел, как он играет в шахматы в уголке гостиной — чаще всего с индийским молодым джентльменом, который был похож на «старичков» Вольтеровского колледжа и говорил высоким голосом, звонко и отрывисто, вызывая этим в Эдварде-Альберте безотчетное чувство превосходства, особенно после того, как он узнал от старого м-ра Блэйка, что такая манера говорить свойственна существам низшей породы, населяющим Индостан. Этот юноша был частью Индийской империи Эдварда-Альберта. А что касается того, будто он представлял из себя персону, как сын раджи, то, как пояснил м-р Блэйк, «у этих раджей их целые дюжины».

— У них там гаремы, и чтобы их содержать, они сдирают шкуру с населения, а потом обвиняют в этом нас. Пять жен, куча наложниц — и это еще тоже не все… В Индии он, может быть, и сын раджи, но здесь у нас — попросту скверный ублюдок. А послушать его, так выходит, что мы ограбили Индию, захватив в свои руки ее торговлю хлопком, и вообще завладели всеми ее богатствами. Гаремы — это их заводы, и сколько бы у них ни было богатств, они производят столько ртов, что те все пожирают. И когда я вижу, как он разговаривает с хорошенькой беленькой английской девушкой, вроде мисс Пулэй, и рисуется перед ней, во мне просто вся кровь кипит. Там у них она была бы Мэм Сахиб и он не смел бы глаз на нее поднять.

Эдвард-Альберт, как будущий гражданин метрополии, прислушивался издали к тому, что говорит его подданный, следил за возмутительными движениями его длинных пальцев и негодовал, когда он смеялся своим пронзительным смехом, одержав победу над «Редькой», который в конце концов все-таки англичанин и должен был бы понимать, что ему не пристало проигрывать в шахматы человеку, находящемуся под эгидой его власти. Необходима осторожность: только ослабить давление, и в любой момент может вспыхнуть новый мятеж.

И в мечтах он расправлялся с подчиненными народами очень круто; он сурово и беспощадно расстреливал их из пушек, потому что этого они боятся больше всего: это отнимает у них надежду на воскресение. Он вспомнил придуманное им в детстве электрическое ружье, не требующее перезаряжения, и с этим ружьем в руках стал прокладывать себе путь среди бесконечных орд мятежников в чалмах; он косил их тысячами, буквально тысячами, спеша на выручку глупому «Редьке» — и как раз вовремя.

Вот этот несчастный; он окружен, патроны у него на исходе, и его ожидает обычная участь тех, кто попадает в руки коварных туземцев, но надо отдать ему справедливость — он держится до последнего. И вдруг он слышит звук волынок. Тихонько, на свой особый манер, Эдвард-Альберт засвистал воодушевляющую мелодию: «Кэмбельцы шагают».

Эдвард-Альберт наступает вдоль высохшего русла реки, — раз дело происходит в Индии, то всегда наступаешь по высохшему руслу реки, — и стреляет направо и налево.

Тут вдруг оказывалось, что индийский мятежник сидит рядом с ним за столом.

Но Эдварду-Альберту безразлично, слышал тот или нет…

14. По-французски ли говорят бельгийцы

Другим толчком к развитию патриотического самосознания Эдварда-Альберта послужило знакомство с недавно прибывшей из Антверпена семьей бельгийских беженцев, о которой уже шла речь. Они всегда сидели вместе, стайкой, тщательно следя за тем, как бы не сделать какой-нибудь неловкости, и весьма непринужденно посвящали в свои надежды и дела всякого, кто давал им малейший повод думать, что он понимает по-французски. Немцев очень скоро выгонят из Бельгии, и можно будет вернуться. Мисс Пулэй и вдова, которая первая заговорила с Эдвардом-Альбертом, в самом деле могли объясняться по-французски, так что им приходилось выслушивать и пересказывать другим то, что в те более гуманные времена называлось ужасами войны.

Тогда это действительно всем казалось чудовищным. Антверпен подвергся артиллерийскому обстрелу, и десятки мирных жителей были убиты. В одном из рассказов фигурировала человеческая рука, валяющаяся на улице за квартал от кучи одежды и лужи крови — того, что осталось от ее владельца. В другом говорилось о человеке, который на минуту вышел на балкон, чтобы посмотреть, что делается; жена позвала его пить кофе, но, не получив ответа, пошла за ним и увидела, что он без головы.

И все в таком роде. Странно было слушать, как люди, не умеющие двух слов связать по-английски, так свободно и быстро говорят на своем трудном языке.

Харольд Тэмп сразу отнесся к этим бельгийцам с предубеждением и попытался набросить на них некоторую, правда, совершенно неопределенную, тень. Они мешали ему быть центром внимания, с чем он не мог примириться. Он состроил смешную гримасу, и вдруг оказалось, что Эдвард-Альберт не смотрит на него. Он попробовал снова привлечь его внимание, сделав вид, будто боится слишком энергичной жестикуляции м-сье Аркура и следит за ним с величайшей тревогой, в любую минуту готовый отскочить, как от бомбы, которая вот-вот взорвется. Отчасти это имело успех. Но лишь отчасти.

Дело в том, что Тьюлер почти все время прислушивался к бельгийцам, стараясь уловить что-нибудь из начального курса французского языка, в отчаянной надежде тоже вступить в разговор. Но слышалось одно только бесконечное бормотание, так что иногда его даже брало сомнение, французский ли это язык.

Ни разу в беседе не упоминались ни «ля мэр» и «ле пэр», ни неизменная «тант», ни садовник, ни книги моего дяди, ни дом, который принадлежит нам, ни собака, ни кошка, ни прочие удивительные существа, вылезающие на сцену, как только английский школьник принимается за изучение французского языка.

Да на хорошем ли французском языке говорят эти бельгийцы? В пансионе шли разговоры о том, что надо воспользоваться случаем и брать уроки французского. М-сс Дубер всячески поддерживала эту идею. Но необходима осторожность. Эдвард-Альберт, внимательно слушая, заметил, что мсье Аркур, всякий раз, как его перебивали, говорил: «Comment?» Очевидно, он хотел сказать «что?», но ведь это совсем не то слово! «Что» по-французски будет «quoi». А «comment» значит «как». По крайней мере так было сказано в словаре, приложенном к французскому учебнику. И во всяком случае, он не намерен учиться французскому иначе, как по-английски, а Аркуры не знают по-английски. Значит, и говорить не о чем.

Так получилось, что Эдвард-Альберт примкнул к подавляющему числу человечества, которое, пройдя соответствующие курсы, сдав экзамены, обзаведясь всякими свидетельствами и т. п., не в состоянии произнести, понять или хотя бы прочесть две фразы по-французски. Когда в конце концов будет написана история духовного развития человечества (если только это когда-нибудь осуществится, поскольку будущие судьбы цивилизации все еще очень неясны), там между прочим будет отмечено, что в течение столетий во всем мире биллионы людей (употребляя слово «биллионы» не в американском, а в английском значении) «учились французскому языку, но так и не выучились». Поистине неисчислимы знания, которыми человечество стремилось овладеть, но так и не овладело! Побои, оставление без обеда, окрики и брань, принудительное соревнование, бутафорские экзамены, присуждение дутых степеней, мантии, шапочки, отличия — целый парад учености. А результат?

Человечество еще плохо отдает себе отчет в том, чем оно обязано своим учителям. Но начинает подозревать.

В тусклом и быстро окостеневшем уме Эдварда-Альберта по временам брезжила мысль, что ведь иные каким-то таинственным путем сумели «одолеть» французский. Тут не одно только очковтирательство.

Он стал внимательно следить за мисс Пулэй. Может быть, она только делает вид, что понимает, а потом сама все придумывает? Нет, она как будто понимала на самом деле и повторяла то, что поняла.

Впрочем, рассуждал Эдвард-Альберт, он и не собирается разговаривать по-французски. Так чего же беспокоиться? Если ему и нужен французский, то для того, чтобы сдать экзамен, и только. Но все же…

15. То, чего он не знал

Представления Эдварда-Альберта об окружающем были довольно смутны по вине укоренившейся в нем привычки оставлять без внимания то, что не относилось непосредственно к нему, — и этому еще способствовала тайна, которая окутывала дневное времяпрепровождение большинства жильцов м-сс Дубер. Эдварду-Альберту и в голову не приходило, что м-р Харольд Тэмп жил почти целиком на заработок жены. Версия о какой-то сложной литературной работе, которой она будто бы занималась, служила ширмой для ее истинной деятельности, протекавшей в одной дурно проветриваемой швейной мастерской на Шефтсбери-авеню, которой она довольно сурово, но успешно управляла. Харольд Тэмп в хорошую погоду сидел в каком-нибудь парке, а в холод или дождь укрывался под гостеприимным кровом Сельфриджа на Оксфорд-стрит или созерцал человеческий поток на одном из вокзалов в расчете на случайный разговор, из которого воспоследует предложение дать несколько уроков дикции или выступить в концерте. А в период финансового процветания он подавался в сторону Ипподрома и там, угощая и угощаясь, обменивался воспоминаниями о прежних успехах с разными родственными душами, бойцами старой гвардии, стреляными воробьями. Тут ему иной раз случалось услышать о представляющихся возможностях, однако по большей части эти возможности исчезали прежде, чем он успевал ими воспользоваться. Но Эдвард-Альберт рисовал себе его времяпрепровождение за стенами пансиона совершенно иначе. Ему представлялась большая классная комната и посреди нее — Харольд, управляющий большим мощным хором.