Семь свитков из Рас Альхага или Энциклопедия заговоров (Тамплиеры - 6) - Октавиан Стампас

Во внутренних покоях дворца еще кипели живые силы и звенела сталь. Здесь битва шахматной пехоты на доске из ионийского порфира оказалась еще более головоломной, чем на площади: белые фигуры сражались с белыми. Мне ничего не оставалось, как только прижаться вплотную к рыцарю Эду де Морею и повторять все его выпады и удары, более защищаясь от неожиданных наскоков, чем нападая. По-видимому, и сам комтур в пылу схватки слабо различал своих и чужих, потому что, отмахнувшись как-то мечом и снеся им чью-то голову заодно со сжимавшей саблю рукой, он вдруг разразился бранной тирадой, полной досады и огорчения.

Наконец из белых фигур на доске остались только те, какие вели себя вполне учтиво и не боялись поворачиваться к нам спинами. Облепленные этими союзниками со всех сторон, словно обваленные мукой, рыцари-тамплиеры вместе с одним поддельным кочевником кое-как протиснулись в следующие покои. Там железная поступь франков канула в мягкую плоть ковров и тюфяков.

Впереди, у завешенных пурпурным бархатом дверей лежало несколько великанов-стражников с пробитыми шеями. Я заметил на стрелах белое оперение.

- Оставаться здесь! - приказал всем на тюркском наречии Эд де Морей, а сам со своими товарищами двинулся к занавесям.

Он отвел мечом пурпур в сторону и ткнул острием в дверь нежной белизны, какая бывает только у слоновой кости. Дверь распахнулась. Предводитель тамплиеров на одно мгновение прислушался к безмолвию и решительно шагнул внутрь.

Получив передышку, я огляделся. Свет солнца, проникал в покои сквозь разноцветную мозаику стекол, поражавшую своей красотой, играл бликами на узорчатой эмали китайских и флорентийских ваз, на серебре подносов, кувшинов и чаш. У одного из мятежных огланов уже раздулось пузо от припрятанного впопыхах сосуда. Остальные тоже рыскали глазами, как голодные волки, и хватались то за одно, то за другое, быстро превращаясь из храбрых воинов в груженое стадо ишаков.

Признаюсь честно, я бы прихватил с собой все остальное, кроме золота и серебра, так соблазняли меня своей негой расписные тюфяки и подушки, так хотелось соорудить из них роскошную горку и провести на вершине час заслуженного отдохновения. Не выдержав соблазна, я присел на один особенно пухлый тюфячок, но, помня, однако, старый урок, решил не выпускать из руки своего оружия.

Из покоев, в которые канули тамплиеры, не доносилось никаких вестей и никаких звуков, и у меня стали тяжелеть веки. Я встряхнул головой, повертел ею, как разбуженная ворона, и обнаружил рядом с собой, на расстоянии протянутой руки, небольшой поднос с круглопузым кувшинчиком и нарезанными ломтями хлеба и дыни.

Концом сабли я подвинул к себе поднос и, стараясь не терять бдительности, взялся за дыню. "В мышеловку-то мы залезли,- рассудительно подумал я,- но еще предстоит выбраться из нее". Эта притча означала, что бой возможен и на обратном пути. Растолстевшие и отяжелевшие от припрятанных сокровищ огланы могли теперь оказаться негодными союзниками. Поэтому я и решил оставить заслуженное насыщение желудка до лучших времен и только одним скромным глотком довершить трапезу. Я потянулся за кувшином, взял его за горло и поднес к лицу. Аромат дворцового вина коснулся моих ноздрей и опьянил своей изысканностью. "Глупцы,- вспомнил я о славных воинах, превратившихся в грабителей,- главное сокровище оказалось скрытым от ваших глаз".

Я прильнул губами к горлу кувшина и сделал только один глоток. Таким прекрасным вином могла бы угостить меня в райском саду какая-нибудь черноокая гурия!

Мозаики окон поплыли передо мной и засверкали, как россыпи драгоценных камней. "Хватит,- повелел я самому себе.- Терпи. Смотри".

Величайшим усилием воли я отвел руку с кувшином и поставил его обратно на поднос. Другой рукой я приложил ко лбу давно остывший клинок и совершенно протрезвел.

Как раз в это время в дверях за пурпурными занавесями появился рыцарь и подал знак.

- Сотник! - громко позвал он.- С пятерыми - к великой завесе.

Мы вошли в комнату, сиявшую золотом. Тронное возвышение перед нами было скрыто от глаз простых смертных великой завесой из филадельфийской парчи, пурпур которой отливал блеском змеиной чешуи.

Эд де Морей снял с головы шлем, и я увидел немолодого человека со светлыми глазами, несколько вытянутым, мужественным лицом и прямым носом, на котором я заметил продолговатый шрам, пересекавший и левую щеку. У рыцаря были тонкие, прямые губы и несколько выдававшийся вперед подбородок. Я стоял перед настоящим франком, перед первым франком, которого я мог запомнить заново, и у меня стало тепло на душе: что-то родное и знакомое нашел я в его чертах и мог догадаться, что и в моих жилах должна течь хотя бы капля настоящей франкской крови.

- Что предвещает твой пристальный взгляд, добрый воин? - улыбнувшись, спросил Эд де Морей.

- Прошу извинить меня,- был мой ответ.- При весьма странных обстоятельствах я потерял обычную человеческую память. Теперь мне кажется, что настала пора найти своего старшего брата.

Брови рыцаря приподнялись от изумления, и он, поведя рукой в железной перчатке, заметил:

- Уверен ли ты, добрый воин, что им не может оказаться любой из попавших в эти покои? Или даже тот...- он на миг как бы запнулся,- кто остался за этой завесой?

Он подвел меня к запретному пределу и концом меча приподнял тяжелые складки парчи.

Я увидел древний платановый трон с золотыми львами на подлокотниках, а под ним, на розовых ступенях - тело румского владыки в голубых одеждах. Невольно я поискал глазами пятна крови.

- Его придушили,- пришел мне на помощь Эд де Морей.- Крепким шелковым шнуром. Полагаю, орудие убийства уже пропитали смолой и сожгли.

- Кто это сделал? - полюбопытствовал я, почувствовав облегчение от того, что с безоружным повелителем Рума покончил так неблагородно кто угодно другой, только не рыцари-храмовники.

- Вероятно, эмир дворца и серхенги, начальники телохранения,- ответил рыцарь.- Заметь, добрый воин, кто-то еще с утра приказал всем огланам, в том числе и верным султану, надеть погребальные одежды.- И увидев мой изумленный взгляд, он пояснил: - В твоей потерянной памяти, добрый воин, осталось, что белый цвет у сельджуков - знак глубокой печали. Обычно огланы должны быть одеты в черное или голубое.

Позади нас донеслись звуки мощных шагов.

- Пора отойти с дороги господ и хозяев,- сказал рыцарь, и мы отошли к стене, примкнув к одной из франкских шеренг.

К моему страху, пришельцами, господами и хозяевами оказались те самые узкоглазые и приземистые варвары в меховых шапках.

С обнаженными саблями, концы которых были обращены вниз, с луками и колчанами за спиной, они прошествовали двумя рядами к великой завесе и расступились на два шага, образовав между собой проход.