Новый мир. № 8, 2003 - Журнал «Новый мир»

Платье их недавно стягивали с тела чьи-то сильные, насмешливые руки. А сейчас никто бы не подумал, что оно повисало мятой тряпкой на спинке стула. Таким чистым, отглаженным было платье, так наивно-простодушны были глаза.

Он спиной чувствовал их осуждающе-брезгливые взгляды:

— А это еще кто? Небритая, сивая образина. То ли алкаш, то ли нищий. А одет, одет-то как! Кургузая, грязная куртка, пыльные ботинки и брючины — круглые, будто две трубы.

Он шел молча, сам не зная куда. Мимо пролетали длинные, распластанные над землей машины. Занавески трепетали в рассеченном воздухе. Мелькали на заднем сиденье упитанные, разомлевшие от жары и выпивки лица. Хозяева жизни были поглощены мыслями о деньгах и карьере.

Кто же я такой? — думал он, глядя на мчащиеся лимузины. Я все тот же мальчик, забывчивый и наивный. Мальчик выдул из соломины добрую дюжину мыльных радужных пузырей, и вот они истаяли у него на глазах.

А лимузины неслись и неслись навстречу, как волчья стая, готовая все пожрать, все смести на своем пути.

Белые, стеклянистые червячки поползли перед глазами в воздухе — последнее, что ему успело привидеться. Они напоминали вагонное окно, когда влепляются в него на всем ходу поезда дождевые капли; когда мелькают через мокрое стекло — лес, омет на поляне, бочажина с черной водой, и вдруг открываются на косогоре кладбищенские ветхие, покосившиеся кресты, и среди них — один новый, белый. Все стало темно, как в ту минуту, когда картина кончилась, экран потух, а зажечь свет в зале еще не успели.

Через три дня хозяйка квартиры отворила дверь в комнату. Там было душно и жарко. Прокаленная солнцем, она была вся завалена книгами и рукописями. Хозяйка поспешила распахнуть окно. Воздух предвечерья хлынул в комнату, прохладно касаясь стен, вещей, бумаг, и застывал недвижно.

Груду рукописей хозяйка отнесла на свалку. Книги попробовала сдать в букинистический магазин — жилец остался ей должен энную сумму, но взять их отказались: вышли из моды, не те, никому не нужны. Тогда, чертыхаясь, хозяйка отправила книги туда же — на свалку.

Лишь когда комната опустела, обратила она внимание на увядший букет: вода в банке с цветами заброснела. Усохлые, сморщенные лепестки вместе с желтой пыльцой осыпались на пол. Прямые ломкие стебли обросли зеленой, липучей слизью.

Хозяйка выбросила букет в помойное ведро. Банку из-под цветов долго промывала под краном. В комнате по-прежнему неуловимо держался их тончайший запах.

Сквозь тонкую кожу червь впился в яблоко. Плоть чистая-чистая, белая-белая ему досталась. Никуда ей от червя не деться. Он со света ее сживет, он ее в прах обратит. Будет из этой белизны — чернь, а из этой чистоты — слизь.

Во тьме пожирал яблоко. Таяло, таяло оно изнутри, большое с черной, как пулевая пробоина, червоточиной на подрумяненном боку. Солнца не видел, дня не видел, мира не видел. Для чего ему солнце — чтобы, впившись, как в яблоко, тепло и свет его выесть? Для чего ему день — чтобы, на белых, прозрачных его воздухах повиснув, весь исчернить? Для чего ему мир — чтобы в утробу свою загнать, дали и веси его в прах и тлен обратить?

А тем временем мальчик пробудился. Вскочил с постели, высунулся в окно, и дух ему от радости захватило: ах, как славно вокруг! Это мальчику нужно солнце: кто же еще даст ему столько тепла и света? Это мальчику нужен день: когда же еще по траве бегать, в мяч играть, в речке купаться? Это мальчику нужен весь мир: где же иначе солнцу светить, саду расти, речке течь?

Выбежал мальчик на крыльцо. Подавай ему солнце — где оно тут светит? Подавай ему сад — где он тут растет? Подавай ему речку — где она тут течет?

Вот солнце на небе, вот речка неподалеку, к ней тропка протоптана, вот сад возле дома. А вот яблони растут, и ветви у них чуть не ломятся под тяжестью крупных, налитых яблок. Гнулись, гнулись ветви и уронили на землю дюжину самых спелых, будто шершавой пленкой от просохшей росы покрытых. Поднял мальчик яблоко: ах, какое славное, красивое! Надкусил, а там внутри вместо белизны — чернь, а вместо чистоты — слизь, там червь засел, ошеломленный светом, жирный червь в черной липкой трухе.

Вскрикнул мальчик, отбросил яблоко прочь, но, пересилив себя, с перекошенным лицом подбежал к нему и ногой раздавил вместе с червем. Огляделся, морщась, вокруг: сколько, сколько яблок свисают с веток, сколько внизу, у самых ног, лежат, подставив кверху румяный, литой бочок! И в каждом червь, в каждом гниль. А солнце светит себе как ни в чем не бывало, и день своими воздухами не померк, и мир стоит на том же своем месте, как будто ничего не случилось.

Отвернулся мальчик: к чему мне такое солнце, к чему мне такой день, к чему мне такой мир! Напрасно солнце в глаза ему заглядывает:

— Посмотри, ты только посмотри, какое я сегодня яркое, пылкое.

Напрасно день ему улыбается, обвевая свежестью белых, чистых воздухов своих:

— Посмотри, я сегодня как никогда светлый и ясный.

Напрасно мир его просторами своими обнимает:

— Посмотри, как привольно и широко, без конца и края, я пред тобой распростерся.

Молчит мальчик, ни на что бы глаза его не глядели.

Стало темнеть, повеяло холодом. Ушло солнце за тучи, померк день, затуманился мир. Где тут речка, где тут сад, где тут дом? Разорвался оглушающе в поднебесье первый грозовой раскат, прогрохотав поблизости, и затих где-то вдали. Редкие капли застучали по листьям. Пахнуло мокрой зеленью. Хлынул ливень, косо забили тугие, блестящие струи. Все полновесней, все громче. Слышно, как, ударяясь о землю, разлетаются они вдребезги, и осколками их обдает кусты и траву.

Мальчик мгновенно вымок. Беречься поздно. Выскочил он из-под яблони и подставил себя дождю. Улыбался блаженно, весь с головы до пят в сплошной пелене воды. А ливень уже стихает, светлеет. Это солнце тянется к мальчику сквозь редеющие, блестящие струи. Это день льнет к нему чистотой и свежестью своих воздухов. Это мир готовится распахнуть перед ним свои бесконечные дали. Там, подальше, — река течет; тут, совсем близко, — дом стоит; а здесь, вокруг, — сад растет. Яблоки свисают с прогнутых веток, лежат, омытые ливнем, на земле.

А чем солнце не яблоко, желтое, нежное, созревшее на древе мира?

А чем день не яблоко, белое, прозрачное, свисающее вожделенно с древа времени?

А чем мир весь не яблоко, бесконечно огромное, несказанно прекрасное: вызрело на таинственном древе Неведомого и, упав, подкатилось к нашим, человеков, ногам?

— Владейте, ваше.

Да как же я могу без тебя, солнце? Да как же я могу без тебя, долгий-предолгий белый день? Да как же я могу без тебя, бесконечный, невесть откуда явившийся для меня мир?

Мокрый, с кончика носа капли стекают, поднял мальчик с земли омытое ливнем яблоко, пахучее, холодящее зубы. Внутри, под глянцевой кожицей, в пупырышках налипшей влаги, оно — крепкое, белое, сочное. Съел мальчик яблоко:

— Какое сладкое!

Наталья Ванханен

Одни наречья

Ванханен Наталья Юрьевна родилась в Москве. Окончила филфак МГУ. Поэт и переводчик, автор трех лирических сборников. Кавалер ордена Габриэлы Мистраль, полученного от правительства Чили за заслуги в области перевода.

Мне говорила одна золотая старуха:«Жизнь на земле есть блаженство для зренья и слуха,если снаряды поблизости не завываюти никого не калечат и не убивают».Зренье да слух — ну чего еще, кажется, надо?Зренье да слух — вот великая наша армада.Все остальное излишне темно и громоздко.Видишь, с морозного неба за блесткою блестка.Слышишь, скрипит под ногой, грановит и игольчат,и голосок на морозе звонит в колокольчик…В радужке свет да небесная музыка в ухе —разве не так обитают бесплотные духи?Разве не чудо метель, запуржившая крышу,если представить, что я только вижу и слышу?

Мы уже не видимся годами:незачем, ни к месту, ни к чему.Розовое облако над намиуплыло в сверкающую тьму.И о том, что кончилось кочевье,а оседлость — мир совсем иной,плачут монастырские деревьяза высокой каменной стеной.И к другим счастливцам, может статься,что рифмуют, глядя в небосвод:«Жить — любить, расстаться — разрыдаться», —розовое облако плывет.

Может, узел еще разрубят,обойдет мировое зло:две вороны друг друга любяти надеются свить гнездо.В клюве голую ветку крутятмолодая и молодой,и налит золотистый прутикизумрудной живой водой.

Господи, время, куда ты?Горсткой, обвалом, гуртом!Я ведь не ставила даты,думала, это потом.Думала, все еще будет.Думала, ну времена!Думала, время рассудит.Ан уж и вечность видна.Что она, впрочем, такое?Туго налеплен сургуч.Листья опавшие? Хвоя?Белый с пылинками луч?Карцер? Симпозиум умный?Банька? Бескрайняя даль?Или веселый и шумныйпионерлагерь «Печаль»,тот, где, о папе и мамевдруг загрустив у ворот,девочка в мятой панамепишет в намокший блокнот…

Неба вдосталь и воли в избытке,все сбывается — только скажи!Самолетик на сдвоенной ниткезаплетает вверху виражи…Все осталось как есть, невредимо.Все прошло, и упал за рекойсамолетик на ниточке дыма,управляемый детской рукой.

Жизнь — сплошной суетливый глагол —не всегда удается возвысить,часто смысл унизительно гол:гнать, держать, не дышать и зависеть.Смерть не знает глагольной возни,синь бездонна, и море безбрежно,и витают наречья одни:пусто, сыро, легко, безмятежно.

Краткий путь, золотая мера —думал, вверх, оказалось, вниз.Закатилась звезда Венераза кладбищенский кипарис.Но по всходам студеных лестниц,по ступеням фонтанных блюдчудный гость, золотистый месяц,посещает людской уют.Всем родной, всему посторонний,он выскальзывает в дымок,словно лодочка из ладоней,из неловкой руки челнок.Подплывает к ручным гераням,к диким яблоням невдали,серебрится морозцем раннимна подшерстке седой земли,на литом кипарисном стержне,где поют, заклиная высь,сладкогласые, как и прежде,птица-юность и птица-жизнь.

В ночи обнажаются мели,и звезды лежат на мели,как все, чего мы не успели,хотели, да вот не смогли.А небо еще по привычкебылой исполняет урок,и чиркают звездные спичкио синий его коробок.

У кого-то вечная забота —кто-то жить не может без кого-то.Кто-то, обуздавший свой полет,жить не может, плачет, а живет.А иной бы жил да жил — все мало,да судьба его переломала —полистала, начала скучатьи, зевнув, захлопнула тетрадь.И, блуждая мыслью в этой теме,я брожу меж этими и теми:все надеюсь хоть когда-нибудьтех и этих словом помянуть.

Реабилитация, или Письма из Испании