Краткая история попы - Жан-Люк Энниг

К середине XVIII века женщина действительно начала меняться — возможно, не сама женщина, но ее идеал. В «Суде Париса» Ватто женщина все еще цилиндрична, как дорическая колонна, но это образ из прошлого, в моду входят малышки. Округлое юное тело, косы, стянутые голубой лентой, нежно-белая кожа, мягкая прелестная попка — такой предстала перед зрителями мисс О'Мёрфи на картине Буше «Отдыхающая девушка» (1752). Казанова пишет в своих «Воспоминаниях» (ХХХП), что в 1751 году в Париже Патю представил его двум сестрам-фламандкам, младшей из которых — «малышке Морфи» — было всего 13 лет. Не желая выкладывать шестьсот франков за ее девственность, он в течение двух месяцев все-таки потратил половину этой суммы за двадцать пять ночей с ней и уплатил шесть луидоров «одному немецкому художнику» (возможно, Ф. Кислингу) за ее портрет. Была ли это та же девушка? Маловероятно. Д'Аржансон утверждал, что малышка О'Мёрфи была дочерью каких-то мошенников-ирландцев. Как бы то ни было, сия юная куртизанка позировала всегда в одной и той же позе: совершенно обнаженная, она лежала животом вниз на плотных подушках, выгодно подчеркивавших ее упругую плоть, с накрашенными губами и раздвинутыми бедрами, готовая к любовным утехам. Буше, первый живописец короля и протеже маркизы де Помпадур, смаковал нежные прелести, поместив в центр полотна юную попку на фоне разбросанных подушек и мягких, струящихся тканей, подчеркнувших ее простодушное бесстыдство и чувственность. Сама мисс О'Мёрфи позволяла разглядывать себя безо всякого стыда и смущения. Непримиримый враг художника Дидро негодовал. «Этот господин Буше, — писал он в 1765 году, — если и берется за кисть, то лишь затем, чтобы показать мне соски и ягодицы. Я не прочь взглянуть на них, но не желаю, чтобы мне их навязывали». Людовик XV, загоревшись, решил уложить соблазнительное дитя в свою постель. Казанова рассказывает, как «малышка Морфи» попала благодаря портрету в Версаль. Немецкий художник преподнес свое творение господину де Сен-Кентену, тот немедленно продемонстрировал его христианнейшему королю, большому знатоку по этой части, и его величество пожелал сию же секунду «убедиться собственными глазами, точно ли мастер скопировал оригинал и был ли оригинал так же хорош, как копия, ибо внук Людовика Святого точно знал, на что его употребить». Сестер тотчас привезли и поместили в одном из парковых павильонов. Полчаса спустя появился король, спросил у младшей Морфи, ее ли это портрет, вытащил из кармана миниатюру, вгляделся в малышку и воскликнул: «Никогда не видел подобного сходства!» Потом он опустился в кресло, усадил девочку к себе на колени, приласкал и, «убедившись своей королевской рукой, что плод никем еще не был сорван, поцеловал ее». Дело в том, что монарх, как свидетельствует д'Аржансон[81], предпочитал девственниц, ибо боялся венерических болезней, а потому не терпел, чтобы в этом деле кто-то опередил его. Итак, Людовик XV поселил девочку в покоях в Оленьем парке. Через год она родила сына, «канувшего, подобно всем остальным бастардам, в неизвестность», а три года спустя ее постигла опала — из-за нелестного замечания в адрес госпожи де Помпадур.

Увлечение альковными шалостями и неугомонной юной плотью было в те времена столь сильным, что Фрагонар, верный ученик Буше, принялся с блеском обнажать на своих картинах прелестные маленькие попки. «Что спасает эти небольшие, но такие живые изображения обнаженной натуры, эти верлибры Фрагонара? — гадали братья Гонкуры. — Какое очарование вкладывает он в своих героинь, оправдывая их? Тут возможно единственное объяснение: он все делает наполовину. Его легкая манера письма заставляет забыть о непристойности позы...» Что бы там ни думали Гонкуры, попки юных дев, дремлющих с мечтательной улыбкой на устах, пылают. На картинах Фрагонара, в том числе на полотне под названием «Амур, снимающий сорочку с красавицы» (1765), есть одна любопытная деталь: ягодицы у его героинь такие же румяные, как щеки. Откуда эта разгоряченность? Что вызвало ее — застенчивость или озорство? Может быть, это просто тень? Да нет же, кровь. Неужели их высекли? Мы не знаем, что неожиданно воспламенило плоть — купание или какая- то другая процедура. Эти нежные кроваво-красные дольки повергали зрителя в смятение, а порой и в изумление, наводя на мысль о том, что попки Фрагонара разрумянивались, стоило им избавиться от сорочки. Все совсем не так. Художник писал красным некоторые части тела лишь для того, чтобы они казались живыми, а не зеленоватыми, как на полотнах Рубенса. Кожа должна была выглядеть покрасневшей, раздраженной, а для этого следовало разогнать кровь. Иначе говоря, излишне целомудренные попки иногда приходится подогреть.

ГЛАВА 21. Купальник

Купальник-стринг, вошедший недавно в моду с легкой руки «мадемуазель Швеппс», оставляет ягодицы полностью обнаженными и делает женщину похожей на длинноногую газель с восхитительными обтекаемыми формами. Стринг знакомит нас со стремящейся ввысь попой — возможно, она кончается лишь где-то в районе подмышек. Ее можно сравнить с огромной каплей воды или с чудными грушами из Берри (у их тающей во рту мякоти такой терпкий вкус). Короче говоря, никто не возьмется утверждать, присутствуем ли мы при падении попы или при ее новом взлете. Задница в таком купальнике оказывает на окружающих любопытное воздействие. Некоторые, чье воображение вначале поразила новомодная штучка — она не показывает ничего впереди и все — сзади! — позже решили, что девушки с такими дерзкими попками уделяют слишком много внимания своему телу. Гнусная клевета была немедленно опровергнута. Да, купальник-стринг предлагает совершенно новое видение женского зада, но полоска ткани меж двух половинок ясно и недвусмысленно сообщает дерзким нахалам: «Вход воспрещен!» Можно сказать, что у этого купальника те же отношения с наготой, что у намека с признанием. Чем меньше ткани, тем больше смысла. Перед нами не просто голый зад, а платоновская «идея» зада. Ягодицы словно предлагают себя окружающим, но остаются недоступными, несмотря на всю их вызывающую распущенность. Выходит, стринг можно считать оплотом строгой морали. Пожалуй, он многих заставит пожалеть о том, что было когда-то одним из главных пляжных удовольствий, — о мокром купальнике.

Когда девушки выходили из бассейна, пишет Патрик Гренвиль («Грозовой рай»), «их мокрые ягодицы были так плотно облеплены тканью, что напоминали два бурдючка с разрезом посредине». Мокрая лайкра ведь такая тонкая, почти прозрачная, что практически не скрывает ни ямок, ни округлостей. Когда девушка прыгает в воду, полоска ткани вжимается между бедрами, чуть сдавливая половые губы, а ягодицы почти готовы улепетнуть в находящуюся в центре бездну. По мнению Гренвиля, подобное зрелище неизменно поражает мужчину в самое сердце. А как неотразимы вылезающие из-под мокрого купальника аппетитные полушария, крепкие и слегка подрагивающие. Все это очарование детской угловатости и легкой глуповатости сегодня — увы! — исчезает, уступая место безнадежно гладкой коже, которая больше всего похожа на неосязаемую, залитую солнцем пленку. Имя ей — загорелая задница. «Голый человек подобен моллюску», — говорил Жак Лакан[82]. Теперь с этим покончено навсегда. Мы простились с толстыми губками влажной плоти, с огромными мягкими плодами, появлявшимися из своей оболочки, как если бы они впервые в жизни видели свет. И с боязливыми ягодицами, наделенными двусмысленным очарованием разоблаченной тайны. И со скандальной белизной кожи, в которой было нечто непередаваемое и нежное, извечное, тоскливое, смутное, юное, целомудренное. С белизной, которая вызывала одно-единственное желание — впиться в нее зубами.

В этом же, по большому счету, заключалась прелесть так называемого черно-белого кино. Человеческая плоть в черно-белых фильмах выглядела одновременно совершенной, полупрозрачной и одухотворенной. «Кино выигрывает (если вообще выигрывает) в волшебстве цвета ровно столько же, сколько теряет в очаровании», — писал Эдгар Морен[83]. Черно-белая пленка обнажает кожу, цветная делает ее непрозрачной, стремясь вписать тело в интерьер. На черно-белой пленке кожа светится, плоть выглядит нежной и томной. Цвет убивает эротизм белизны, любой цвет лишен выразительности, на черно-белой пленке он выглядит серым. «Окрашенные» ягодицы стали синонимом серой задницы, а в сером цвете нет никакой загадки. Зад кажется угрюмым и ужасно плоским. Безупречно загорелая кожа становится неживой, так что невольно задаешься вопросом: а не вывернуть ли ее наизнанку, чтобы узнать, что дарит ей жизненную силу, не обнажить ли природную красоту органов? Чтобы получить реальное представление о мякоти, мышцах и нервах попы, возможно, стоит обратиться к изображениям тел с обнаженными мышцами — к работам Аллери (1535-1607), например: тщательно очищенные от «кожуры» ягодицы выставляют на всеобщее обозрение трепещущую плоть мускулистых полушарий. Рассматривая рисунки Аллери, с удивлением замечаешь, что ягодицы человека покрыты бороздками, как тело морского ската. Возможно, это свидетельствует о том, что наши далекие предки вышли из воды, или же о том, что тело человека в морских глубинах начало формироваться именно с ягодиц. Впрочем, то, что наша попа оказалась у истоков зарождения мира, — самая невинная из ее проделок.