Роман роялиста времен революции : - Шарль-Альбер Коста-Де-Борегар

— Надо уѣзжать, моя милая… Положимъ, не надолго… Все это не можетъ долго длиться… Ахъ! если бы г. Вирье (такъ она звала теперь Анри) понималъ свой долгъ!..

M-me де-Роганъ попадала подъ вліяніе своихъ идей, какъ и своихъ страстей. Анри долженъ былъ понимать свой долгъ съ ея точки зрѣнія. Анри долженъ былъ думать какъ она, что честь перебралась по ту сторону границы и что всякій порядочный человѣкъ долженъ былъ послѣдовать за ней туда.

Но герцогиня разсчитывала, что старое слово сохранило свое первоначальное значеніе, тогда какъ во время Революціи слова мѣняютъ свое значеніе. Для людей, сгрупировавшихся около короля, честь была въ Версали, для революціонеровъ Парижа она была въ Ратушѣ, а эмигранты въ свою очередь считали ее своимъ исключительнымъ достояніемъ.

Для Анри, между тѣмъ, не существовало сомнѣній. Честь была на томъ посту, куда ее забросили конвульсіи его отечества, а не въ рыцарскомъ приключеніи, которое рекомендовали король и его братья. Отсюда его геройская твердость для сопротвиленія, дѣйствительно геройская, потрму что она закалилась на безконечной печали его жизни.

M-me де-Роганъ обѣщала забыть прошлое, если дѣти ея послѣдуютъ за нею въ изгнаніе. Тогда m-me Вирье пришлось открыть герцогинѣ; рѣшеніе, принятое Анри. Съ обагреннымъ сердцемъ кровью, со слезами на глазахъ она объявила своей благодѣтельницѣ, что Анри предпочитаетъ "ужасы самой отчаяяной борьбы и ея фатальную развязку тому, что онъ считаетъ бѣгствомъ".

По самой сущности своей сила не знаетъ оттѣнковъ, для нея не существуетъ утонченныхъ, нѣжныхъ, деликатныхъ чувствъ, въ которыхъ могли бы слиться долгъ и привязанность. M-me Роганъ увидала въ откровенности молодой женщины только новое сопротивленіе.

"Въ этотъ день, — говоритъ Анри, — я имѣлъ несчастье убѣдиться, что пріемная дочь, которую я уступилъ моей благодѣтельницѣ въ ущербъ моему личному счастью, была у нея на такомъ дурномъ счету, какъ и я"…

Ни одной жалобы не вырвалось у этой удивительной женщины. Въ этой борьбѣ двухъ душъ, чѣмъ болѣе одна ожесточалась, тѣмъ болѣе другая смягчалась… Но m-me Роганъ ни въ чемъ не могла найти спокойствія необходимаго, чтобы здраво отнестись къ своимъ дѣ;тямъ. Однимъ почеркомъ пера она измѣнила свое завѣщаніе относительно Анри и его жены. И въ этомъ завѣщаніи она прибавила:

"…Я наканунѣ далекаго путешествія. Предпринимаю его, какъ мнѣ кажется, по волѣ Божьей… Если мнѣ суждено умереть, отдаю душу мою въ руци Божіи". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сдѣлавъ это, m-me Роганъ нѣсколько успокоилась, но, по словамъ m-me Вирье, душа ея еще какъ будто болѣе ожесточилась.

Анри, между тѣмъ, ожидалъ реакціи. Онъ надѣялся на послѣднее прощаніе. Онъ разсчитывалъ, что все, что осталось отъ любви въ этомъ рѣдкомъ женскомъ сердцѣ, испытавшемъ материнскую любовь только къ нему, все разомъ проснется… Онъ съ отчаяніемъ будетъ стучаться въ это сердце. Если бы даже ему пришлось валяться у ногъ герцогини… если бы даже ему пришлось заставить ее наступить на него — онъ не дастъ ей уѣхать, проклиная его.

Но вдругъ въ отелѣ де-Роганъ перестали говорить объ отъѣздѣ.

Тѣкъ не менѣе, однажды, въ концѣ августа, когда Анри пробрался въ улицу Varenne, чтобы повидаться съ женой, онъ увидалъ во дворѣ запряженную почтовую карету герцогини. При помощи Брагонъ, старика швейцара, лакеи Фламанъ и Ришаръ выносили чемоданы, которые привязывались на верхъ кареты. Со слезами, старикъ Брагонъ сообщилъ Анри, что герцогъ де-Роганъ уже выѣхалъ изъ Парижа и будетъ ожидать свою супругу въ Бургундіи, у ея лучшаго друга, графини де-Жокуръ. Не давъ ему досказать, Анри, какъ съумасшедшій, взбѣжалъ по лѣстницѣ.

Онъ прошелъ по этимъ салонамъ, нѣкогда столь блестящимъ, теперь пустыннымъ. Въ глубинѣ отдаленной комнаты была m-me Роганъ, невозмутимо отдававшая послѣднія приказанія, Анри хотѣлъ поцѣловать ей руку. Она ее отдернула…

— Вы хотите остаться? — спросила она его. — Это безповоротно?

Анри ничего не отвѣтилъ.

Негодованіе, которое она такъ долго сдерживала, разразилось со всею силою.

Она обвиняла Анри въ предательствѣ относительно короля, въ томъ, что онъ жертвуетъ имъ ради своего честолюбія, что онъ участвуетъ въ Собраніи только ради личныхъ видовъ… что онъ хочетъ выкляньчить себѣ также, какъ его друзья, постыдную популярность… что онъ безчестный подданный и недостойный сынъ…

Какъ могъ онъ оставаться спокойнымъ? Вотъ какъ онъ это объясняетъ:

"…Я думалъ, что настанетъ время, когда она сама оцѣнитъ, что я не поддался ей… Мнѣ казалось, что послѣ этихъ часовъ невыразимыхъ страданій, она снова раскроетъ мнѣ свои объятія… и скажетъ мнѣ, что если бы я поддался ея просьбѣ, я былъ бы недостоинъ ея нѣжности"…

Во время этой ужасной сцены вошла жена Анри и бросилась на колѣни передъ герцогинею, умоляя ее о пощадѣ или, по крайней мѣрѣ, о милости ее сопровождать.

Повелительнымъ жестомъ она заставила встать молодую женщину:

— Нѣтъ, — сказала она, — ваше мѣсто около вашего мужа… Оставайтесь въ этомъ домѣ… Я желаю, чтобы этотъ домъ былъ всегда вашимъ…

Этимъ все и кончилось.

M-me де-Роганъ уѣхала съ смертельной раненой душой, оставивъ позади себя совершенное отчаяніе.

"Несчастная мать, — писалъ Анри, — ея ошибки стоили ей жизни… намъ они стоили счастья"…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Мелкія и комичныя стороны Революціи. — Первое преніе о правахъ чеіовѣка. — Анри вводить Высшее Существо въ предисловіе къ ковституціи. — Жертвенникъ отечества. — Какія жертвы на немъ приносятся. — Даръ маршала де-Малье, одного башмачника изъ Пуатье, одного мужа и нѣсколькихъ хорошенькихъ женщинъ. — Острота Сегюра. — Гильотина изъ краснаго дерева. — Противорѣчія женскаго сердца. — Комната, посѣщаемая въ замкѣ. — Анри во время голосованія veto. — Слишкомъ много энергіи въ его выраженіяхъ. — Слабость короля. Афоризмъ Ривароля. — Къ кому перейдетъ корона Франціи? — Счастливый случай, благодаря которому Утрехтскій трактатъ находятъ въ карманѣ; маркиза Синери. — Бесѣда Анри съ Мирабо. — Бельшасскій заговоръ обостряется. — Отвѣтъ маркиза де-Мирнуа на выводы Синери.

Революцію изучали въ ея ужасныхъ, постыдныхъ или достославныхъ сторонахъ. Но думалось ли когда нибудь посмотрѣть на нея подъ ея смѣшнымъ угломъ? Если взять только ея ораторовъ, по крайней мѣрѣ, большинство изъ нихъ, то ни въ какую другую эпоху не найдется никого, кто бы ихъ превзошелъ въ забавной напыщенности и въ слезливой чувствительности. Никогда не говорили болѣе бѣднымъ языкомъ.

Рѣчи Lalli "еще болѣе одутловатыя чѣмъ его особа"… Байльи "этотъ Аристидъ, котораго иначе не зовутъ какъ Juste" [32]; Шапелье, "des Castors le digne président", какъ его называетъ Ривароль, соперничаютъ въ классическомъ педантизмѣ. И въ наше время вполнѣ согласились бы съ мнѣніемъ Мирабо, который, недовольный тѣмъ, что Клермонъ-Тоннера зовутъ "Питтомъ Франціи"…. задался вопросомъ: "былъ-ли бы Питтъ доволенъ, если бы его назвали Клермонъ-Тоннеръ Англіи"… Барнавъ сознавался, что онъ и его друзья "не излагаютъ своихъ идей иначе, какъ періодами".

Вирье тоже выражался этимъ напыщеннымъ языкомъ, помесью пасторальныхъ теорій Руссо съ шумнымъ краснорѣчіемъ Рима и Аѳинъ. Но у него это насиліе, эта напыщенность, эта сантиментальность, не затемняли собою, какъ у большинства его коллегъ, мысли, у него всегда сквозитъ идея, хотя бы слова были порою и неясны, потому что идея эта велика, такъ велика, что она преобладаетъ надъ всѣми ошибками и послужитъ величайшею наградою для его жизни.

Вотъ, напримѣръ, онъ сцѣпился съ Сіейсомъ по поводу предисловія къ пресловутой конституціи, которая "такъ глубока, по словамъ одного умнаго человѣка, только потому, что она пуста и что на днѣ ея нѣтъ ничего".

Сіейсъ, въ многословіи и напыщенности рѣчи нисколько не уступавшій своимъ коллегамъ, распространился въ безконечныхъ тирадахъ о томъ, "что человѣкъ по природѣ своей подчиненъ своимъ нуждамъ, но что, также по своей природѣ, онъ обладаетъ средствами пещись о нихъ" [33].

Тотчасъ же, безъ всякой улыбки, Мунье, Рабо Сенъ-Этьенъ, Тарже воспламеняются этими заявленіями о правахъ человѣка и отвѣчаютъ Сіейсу воззваніями "о необходимости создатъ правительство, которое имело бы цѣлью всеобщее благосостояніе".

Все это многословіе въ концѣ концевъ выводитъ Анри изъ себя. Онъ не противъ признаванія правъ человѣка, но "онъ требуетъ первенства для правъ Бога". Какой-то голосъ прокричалъ: "надо поручить конституцію покровительству природы".

Пылкій, страстный, Вирье, который думалъ, что отстоялъ "прерогативы божества"… вскакиваетъ на трибуну.

— Это еще что? — восклицаетъ онъ. — Что такое природа?.. Что за безсмысленное слово?

"Если вы хотите взять на себя эти обязательства отъ имени всего народа, то въ присутствіи Высшаго Существа мы, представители этого народа, обязаны признать его права неотъемлимыми…".