Черные Мантии - Поль Феваль

Жюли поднялась; он удержал ее и, осушая поцелуями ее влажные глаза, добавил:

– Не надо больше плакать.

– Сегодня, как и тогда, – откликнулась Жюли, – я твоя, мой милый Андре, я в твоей власти.

Она взяла корзинку и открыла ее. Хлеб, вино, фрукты и разная деревенская снедь были разложены на траве. Андре следил взволнованным взглядом за ее грациозными движениями. Ему казалось, будто он видит, что происходит в глубине ее сердца, и был ей бесконечно благодарен за улыбку, которой она скрывала слезы.

Что тут сказать? Что ее слезы не были искренними? Но Андре был ее первой и единственной любовью, и в один прекрасный день она безоговорочно вверила ему свою судьбу.

Еще недавно мы видели Жюли рассеянной, и она проявила себя достаточно эгоистичной (чтобы не сказать: порочной), чтобы беспокоиться не только о муже и о ребенке. Да, в человеческой душе, настолько же неповторимой, насколько и изменчивой, всегда остаются неразгаданные глубины. И не боясь впасть в менторский тон, скажу: какой-то одной женщины как личности просто не существует, есть только женщины вообще.

Жюли приготовила «стол» на поросшем мхом бугорке, вокруг которого расстилался мягкий изумрудной зелени ковер из лесной травы, длинной и тонкой, которую солнце не смогло засушить. Дневной зной спал, и тени дубовых стволов удлинялись по мере того, как солнце близилось к закату. Это было время любви.

Минутой раньше, и мы не без горечи говорили об этом, мысли Жюли были рассеянны. Теперь она выглядела иначе. Зачем быть столь суровой? Она взяла Андре за руку и подвела его к импровизированному столу. Они уселись друг против друга и принялись за еду. Андре хотел, чтобы они сделали вместе (вот тост без слов), первый глоток вина; капли простого деревенского напитка объединили их уста в горячем поцелуе. Поначалу это был строгий праздник, вызов, брошенный благородным Андре невзгодам предстоящей разлуки. Но потом пришла радость, светлая и торжественная, которая захватывала их все больше и больше по мере того, как продолжался этот семейный пир, и от этой картины сжимается сердце. Это был пир приговоренных, как в древности.

Они ели и пили, с наслаждением отдаваясь небесным ласкам. О! Как они любили друг друга; я говорю не только об Андре, и разве хоть чего-то стоит неясная мысль, промелькнувшая недавно в измученной голове Жюли! Их глаза говорили теперь на одном языке. Они любили – единственной всепоглощающей любовью; сердца их сливались, и слова больше не были нужны. Они были совсем молоды, и страсть брала свое. Желание Андре передалось Жюли, и порыв ее ответного чувства привел Андре в состояние почти религиозного восторга.

В истории Франции есть эпизод, достойный папирусов Клио. На кровавом фоне террора я вижу несколько стоящих особняком фигур. Эти люди были очень молоды, их звали Бриссо, Вернье и Жансонне, но в нашей памяти сохранилось лишь одно объединяющее их имя: жирондисты. Когда настал их последний час, в разгар вакханалии палачей, требовавших их казни, эти люди, преданные лишь одной свободе, собрались, чтобы вместе преломить хлеб и выпить по глотку вина, отмечая со светлой торжественностью свою предстоящую кончину. Мы помним их прощальные улыбки.

Перенесемся снова к молодым супругам, в уединении справлявшим свою последнюю трапезу. Они погружались в море грез, и это приводило их в восторг; лес – свидетель их услад – одаривал их своими волшебными звуками и ароматами.

Жюли была так прекрасна, что супругу, ослепленному ее красотой, она виделась в ореоле святой. Оба они светились счастьем, и их неутомимые сердца в порыве торжествующей страсти, торопясь, поглощали священный огонь любви.

Жюли уже ни о чем не помнила и была готова всем пожертвовать ради Андре. И тогда она стала думать о смерти.

Но время шло. Жюли, томная и бледная, приподнявшись на траве и улыбаясь, опустила голову на колени Андре. Роскошные локоны ее разметавшихся волос ниспадали на плечи, грудь ее часто вздымалась; легкая усталость приглушала блеск ее глаз. Андре искал губами ее губы, и она сказала:

– Во всем мире для меня существуешь только ты; и нет силы, способной отдать меня другому!

Дул легкий ветерок, он слушал и уносил то, что слышал; а листва все шелестела, и в этот шелест вплетались диковинные голоса птиц; однообразно журчал ручей; косые лучи солнца, прорываясь меж ветвей деревьев, пронизывали лес золотыми стрелами.

Неужели этот дивный сон должен был кончиться?

Дилижанс, следовавший из Кана в Париж, вечером прибывал в Муль-Аржанс; здесь меняли лошадей. На почтовой станции появилась молодая крестьянка; она поднялась в дилижанс и заняла свободное место в его дальней части; в то же время молодой человек с небольшим свертком в руках уселся на скамейке империала. У крестьянки был чемодан. Кучер – человек, повидавший жизнь, как и все его собратья, – посмотрел на нее из-под очков и с нескрываемым восхищением произнес:

– Ай да ягодка! В Париже ей цены не будет!

Хорошенькая крестьянка назвала для регистрации какое-то местное имя: Пелажи или Готон. Молодой путешественник, в свою очередь, сказал, что его зовут Ж.-Б. Шварц, заставив вздрогнуть малого, который принес на своем плече чемодан молодой крестьянки и теперь стоял поодаль.

Дилижанс, забрав пассажиров, тронулся с места. Ж.-Б. Шварц натянул на уши новехонькую шапку из бумазеи; хорошенькая крестьянка, вся в слезах, послала через открытую дверцу дилижанса поцелуй парню без куртки; он стоял на дороге и, прощаясь, протянул к ней свои дрожащие руки. Некоторое время он оставался на месте, Не двигаясь. Затем, когда шум колес умолк вдали на пыльной дороге, он отправился на другой конец деревни и вскочил в ожидавшую его повозку.

– Пошел, Блэк! – сказал он твердым и печальным голосом. – Мы возвращаемся в конюшню!

X

ОТ АНДРЕ К ЖЮЛИ

2 июля 1825 года. «Я обещал тебе часто писать, но мне понадобилось долгих пятнадцать дней, прежде чем я смог получить перо, чернила и бумагу. Я нахожусь в одиночном заключении в тюрьме Кана. Подтянувшись обеими руками к окну, я могу увидеть верхушки деревьев на главной улице, а в отдалении – тополя, окаймляющие луга Лувиньи. Ты любила эти тополя, и они напоминают мне о тебе.

Полноте, не так уж я несчастен, как думают. Я живу здесь тобой; мысль о тебе не оставляет меня никогда, ни на минуту. Я знаю, что ты осторожна, и я спокоен.

Что меня огорчает, так это то, что я не знаю Парижа. Я не вижу ничего из того, что тебя окружает. Не могу себе представить, чем ты занимаешься, где бываешь, улицу, на которую выходит твое окно. Мои мысли обращаются к прошлому; я ищу тебя там, где ты была со мной, в доме на площади Акаций. Как я любил тебя, Жюли! И тем не менее это не идет ни в какое сравнение с тем, как я люблю тебя сейчас! Нет, любовь может крепнуть и тогда, когда она заполнила все сердце! Сердце растет вместе с нею, и жизнь идет вперед. Я люблю тебя так, как нигде никогда не любили, и знаю, что завтра буду любить тебя еще больше. Никто не может этому помешать. Я не такой уж несчастный, как думают.