Всемирный следопыт, 1929 № 07 - Владимир Белоусов

Мадлэн скоро задремала, положив голову на руку Ильина. Несколько раз она быстро-быстро начинала говорить жалобные и бессвязные слова, два раза во сне по-детски всхлипнула, затем постепенно успокоилась и крепко заснула. Дюпон давно уже тихонько насвистывал носом. Ильину не спалось.

Ночь была тихая и теплая. Яркие звезды глядели с бездонного неба. Со всех сторон несся переливающийся неумолчный звон цикад. Жутко кричала вдали на опушке леса какая-то ночная птица. Черные тени огромных летучих мышей ныряли откуда-то сверху к белевшему на поляне силуэту аэроплана и снова исчезали во мраке.

Прислушиваясь к звукам ночной жизни тропического леса, Ильин медленно перебирал в памяти сумбурные воспоминания сегодняшнего дня. Дикий рев толпы гориллоидов, окровавленная, с перегрызенным горлом бессильно закинувшаяся назад фигура Ленуара, злорадные нотки в голосе Тракара и сверкающая победная радость, когда глубоко внизу остались выстрелы и пылающие развалины Ниамбы и когда, обнимая одной рукой хрупкое безжизненное тело Мадлэн, он развязывал узлы веревок.

Потом, как на экране кинематографа, на мгновенье почему-то вырисовались залитые весенним солнцем колонны Большого театра в Москве, красивые розовощекие девушки в легких ярких платьях и сказочно прекрасный Кремль, нависший высоко над рекой, — и в звенящей радости жизни постепенно растворились остатки засыпающего здоровым сном сознания…

-

Под млечным путем.

Рассказ П. Орловца.

Солнце жгло немилосердно. Мой ишак еле передвигал ноги. Даже выносливые верблюды словно приуныли, и бубенцы звенели тоскливо и глухо. Переход этот самый большой. К тому же, вследствие долгой засухи, колодец, около которого мы провели последнюю ночь, оказался почти без воды, и на долю каждого верблюда ее досталось не более ведра. Только ослы и люди получили достаточные порции.

Караван покинул последнюю стоянку с рассветом, чтобы к вечеру достигнуть берега Сыр-дарьи, этой живительной артерии Голодной степи.

Таджик Амру, агент Хлопкотреста, он же и предводитель каравана, обливаясь потом, ехал впереди на ишаке. Верблюды идут охотнее, когда караван возглавляет ишак.

Ноги Амру касались земли, и маленького ишака почти не было видно под грузным седоком. Амру то-и-дело награждал своего ишака палочными ударами, чтобы он не замедлял движения идущего позади каравана. Двугорбые светлокарие великаны шли мерным широким шагом, таща на горбах огромные тюки с хлопком.

Язык и губы до того пересохли, что, казалось, вот-вот растрескаются, как чернозем в засуху. Взгляд уныло скользил по безотрадной песчаной Голодной степи.

Я подогнал своего ишака и поравнялся с Амру:

— Скучное место.

— Голодная степь. — Амру пожал плечами. — Но все же это не пустыня. Ранней весной здесь начинаются сильные дожди. На два-три месяца степь покрывается травой, и в это время сюда пригоняют свои стада киргизы-кочевники. Но в конце мая или в начале июня дожди прекращаются, и степь выгорает до последней травинки. Начиная с июня, здесь не увидишь даже мыши. Ты сам видел — на протяжении всей дороги через Голодную степь мы встретили всего два колодца, из которых один почти высох. Если я пойду обратно, то наберу для людей и ишаков воды в бурдюки. За верблюдов беспокоиться нечего. Они могут пробыть без воды три и четыре дня.

Амру любил поговорить и, очевидно, был рад, что я подъехал к нему.

— Ай, ай! — он улыбнулся. — Аллах создал пустыню, но человек перехитрил аллаха.

— Как так?

— Ой! Разве ты не слышал? Недавно сюда приезжали из Москвы инженеры и другие люди. Они говорят, что через пять-шесть лет Голодная степь превратится в зеленый рай. Они хотят строить здесь города и поселки, провести всюду оросительные каналы, засеять пустыню хлопком и засадить фруктовыми садами. Аллах силен, но человек еще сильнее!

Амру хотел поразить меня. Но мне хорошо был известен проект орошения Голодной степи. Через несколько лет мертвая пустыня превратится в плодородную цветущую равнину. Широко раскинутся поля хлопка и различных хлебных злаков. На это дело советское правительство решило ассигновать сто миллионов рублей. В бытность мою в Ленинграде я помогал знакомому инженеру в работе по составлению сметы.

Наш разговор внезапно прервал резкий неприятный рев одного из верблюдов. И в ту же минуту все верблюды каравана заорали как один.

— Они все заодно, — заметил Амру. — Если беспокоится один, беспокоятся все; если сердится один, его поддерживают другие; если обидеть одного, все стадо выражает ему сочувствие. Нередко случается, что один верблюд жертвует собою ради всего стада.

— Ты, вероятно, хорошо изучил нравы верблюдов и ишаков, — улыбнулся я.

— Я провел жизнь среди них. Ишак упрям, но упрям глупо. За свое дурацкое упрямство он часто бывает бит. Когда на него найдет упрямая полоса, он не признает ничего. Верблюд же упрям, но самолюбив и умен. Он и упрям-то из-за самолюбия. Осел не обижается на палку, верблюд же ненавидит ее. Я знаю хорошую сказку…

— Ты расскажешь ее мне?

— Когда мы будем сидеть у костра, я тебе ее расскажу.

Позади раздался храп головного верблюда. Я обернулся и заметил, что он усиленно втягивает ноздрями воздух, вытянув длинную шею. Наши ишаки тоже подняли уши.

— Они почуяли воду, — заметил Амру.

Близость воды подбодрила животных, и они прибавили шагу. Солнце все ниже спускалось к горизонту, и сорокаградусная жара постепенно сменялась приятной прохладой. Начали попадаться травинки, редкие кустики. С каждым километром растительность становилась все гуще. Потянулись хлебные поля. Когда-то все эти места были засеяны хлопком, но голодные годы и железнодорожная разруха времен гражданской войны заставили прежних хлопководов засеять хлопковые поля хлебными злаками. В настоящее время хлопок мало-по-малу начинает отвоевывать свои прежние участки.

У первого арыка верблюды и ослы с жадностью напились. Утомленные животные не желали итти дальше. Поднялся невероятный содом: рев верблюдов и крики ишаков смешивались с воплями погонщиков и щелканьем бичей.

— Один за всех и все за одного, — смеялся Амру.

Однако люди в конце концов победили. Караван снова вытянулся в линию и двинулся дальше.

Изредка попадались кишлаки узбеков. Улицы казались пустынными, постройки были спрятаны за сырцовыми стенками дворов, и лишь на плоских кровлях кое-где виднелись туземцы.

А вот и Сыр-дарья, широкая и многоводная красавица-река. Ишаки и верблюды радостно заревели.

Амру довел караван до намеченного места. И снова рев. Верблюды прекрасно понимали, что сейчас с их горбов снимут груз, и все же не желали становиться на колени, потому что их к этому принуждали. Но вот тяжелые тюки упали на землю около раскинутых шатров. Затрещали костры, и таджики занялись приготовлением пищи.

— Амру, ты хотел рассказать мне сказку, — напомнил я, когда после сытного обеда мы принялись за чаепитие. Погонщики тесным кольцом окружили караванбаша (начальника каравана), усевшись по-восточному на кошмах около костра.

— Ты хочешь послушать сказку? — Амру погладил бороду. — Только это не совсем сказка. — Он поднял голову и задумчиво глядел на небосклон, где зажглись мириады звезд. Млечный путь мутно светящейся лентой перепоясывал небо.

— Что видишь ты там, Амру?

— Дорогу к истине. — Он указал на Млечный путь. — Дорога из звезд, и в каждой звезде — тайна. Когда человек познает тайну звезд, он познает тайну пути к истине.

— И тогда?

— Тогда он станет выше аллаха, потому что выше истины нет ничего.

— Но почему ты говоришь об истине, когда хотел рассказывать о верблюдах?

— Потому что, когда я думаю о верблюдах и о других животных, мне иногда кажется, что они знают больше чем мы, но только мы не понимаем их языка. Отчего верблюд чувствует приближение бури, а я нет? Отчего он чует воду за десятки километров, а человек может умереть от жажды в каком-нибудь километре от воды? Разве ты не замечал, как часто верблюды задумчиво смотрят на небо, туда, где оно сходится с землей, куда уходит светлая дорога к истине? Почему один верблюд стоит за всех? Он зол и мстителен, но только по отношению к врагам. Он горд и не любит покоряться молча. Поэтому-то он и кричит, когда человек заставляет его становиться на колени или подыматься с земли.

— Об этом и говорится в твоей сказке? — перебил я.

— Да. — Амру кивнул головой. — Мулла Ирамэ был великий мудрец, хотя жил шестьсот лет назад. Он был мулла, но не очень-то веровал в пророка, зато верил в истину, потому что истина и есть бог. Он написал замечательную книгу притч, в виде сказок, но в эти сказки надо вдуматься. Сам шах распространял эту книгу, но муллы, прочитав ее, пришли в ярость. Они отобрали все книги у тех, кому их дал шах, и сожгли. Говорят, шах очень рассердился. Ведь этим поступком муллы оскорбили его самого. Он приказал снова размножить книгу в пятистах списках и роздал их придворным под расписку. Каждый, получивший книгу, должен был вернуть ее шаху через девять лет, иначе он лишился бы головы. А так как всякий иранец отлично знал, что для шаха качан капусты дороже человеческой головы и даже головы визиря, то, конечно, никто не посмел отдать муллам страшную книгу.