Последний взгляд - Джеймс Олдридж

— Глупости. Давай остановимся.

— Нет! Пожалуйста! — Она крепко держалась за мою руку и тянула меня за собой. — Не сердись, — сказала она ласково и чуть прижалась ко мне. — Знаешь, за что я тебя люблю, Кит? Почему ты такой милый?

— Нет, не знаю.

— Ты чистый, ты нетронутый, совсем неиспорченный. И пожалуйста — ну, останься таким.

Я воспринял эти ее слова как поощрение, остановился, схватил Бо за плечи и силой повернул к себе. Сделал я это неуклюже, неловко, глупо, и я стоял в неудачной позе. Бо просто взяла и стряхнула мои руки.

— Пойми меня, — сказала она. — Неужели ты не понимаешь, Кит? Если что-то случится, если я тебе позволю что-то со мной сделать — мне тогда просто конец.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Я не про тебя, Кит, — сказала она горько. — Просто случись такое со мной — и я не знаю, что со мной будет. Ужасно будет… Я тогда пропала… Мне уже не оправиться. Тогда уж все.

— Ну ладно, ну ладно, Бо, — сказал я нежно. Вид у нее был перепуганный, и она чуть не убежала опять. — Ничего не будет. Не бойся.

— Нет, все равно ведь это случится. И если будет что-то не так, я просто умру. А ты не чувствуешь такого?

— Может, и чувствую, — сказал я и вдруг прибавил с такой злостью, что даже сам удивился: — Но раз ты такое чувствуешь, ты бы лучше поостереглась Хемингуэя и Скотта, уж они-то не станут нюни распускать.

— Знаю! Знаю! — сказала она. — Господи, только бы мне-то самой ума набраться! Или хоть бы это был кто-то вроде тебя. Вот ты такой смешной сейчас стоишь, такой злой — и решительный и независимый. А ведь на самом-то деле ты в точности как я, ну вылитый. Тебе нужен кто-то, чтоб все время был с тобой и тебя уговаривал, что напрасно ты злишься и что вся эта твоя стеснительность и подозрительность ни к чему. Скотт говорит, тебя в жизни еще обидят, тебя еще измордуют…

— Чего это он?

— Любит он тебя. Себя в тебе угадывает. Но я думаю, не обидят тебя. И я не хочу, чтоб меня обижали. Знаешь, Кит, когда человек стареет, ему в голову лезут разные грустные мысли. А по-моему, все это глупо.

— Это у них называется опыт, — кисло промямлил я.

Но Бо совсем забыла про оборону, и хоть она успела было очень умно отвлечь меня, я все же решил снова попытать счастья. А вдруг… А если… Но я не успел еще изготовиться, а Бо уже говорила:

— Не трогай меня, Кит, ну пожалуйста, ну погоди, дай мне время, погоди хоть немножечко…

Я часто думаю, почему я, дурак, тогда не воспользовался своей возможностью. Ее ничего не стоило уговорить, убедить, кому-то надо было тогда победить ее — нежно и твердо. И почему бы не мне? Но Бо меня перехитрила. Она щекотала мне ухо таким нежным шепотком и локоном, а глядела так открыто, так беззащитно, так заморочила меня посулами, что я отступил.

И тут она сказала с усмешкой, почти равнодушно:

— И ведь день еще не кончился, правда, Кит?

Разумеется. Далеко еще не кончился.

Глава 9

Кто-то звал нас. Вроде: «Шу-у-уа-ны, шу-уа-ны».

Потом — дальний голос Скотта:

— Кит! Бо! Сейчас же выходите из лесу! И не стыдно вам? Где вы?

— Скотт опять напился, — сказала Бо.

Снова таинственный клич: «Шу-у-аны, шу-уа-аны».

— Это Эрнест, — сказала Бо.

— Сейчас! — крикнул я в ответ. — Идем!

Бо потянула меня за руку.

— Зачем?

— А вдруг они уедут?

— Ну и пусть! — сказала Бо.

Но поздно. Скотт уже кричал:

— Если вы немедленно не выйдете, Кит, мы идем на вас войной.

— Тьфу ты, — сказала Бо. — Неужели Скотт хоть разок не мог удержаться?

Когда мы подошли, Скотт уже расстелил на листьях чистую жатую скатерку и выкладывал на нее ветчину, маслины, ростбиф, хлеб, паштет, сыр, виноград, яблоки, дыню, какие-то белые тарелки поставил, шесть бутылок вина и четыре стакана.

— И кто все это будет есть? — сказала Бо.

Скотт снял пиджак и остался в жилете. Он разместил закуски с ловкостью вышколенного официанта, распрямился и посмотрел на нас пытливо и насмешливо.

— И что это вы тут делали, а? — спросил он. — Отвечайте немедленно.

— Неважно, — сказала Бо. — А вы где пропадали?

Скотт все усмехался и обшаривал нас взглядом, а Хемингуэй рыл ямки во мху, совал туда вино и тоже на нас смотрел. Пришла их очередь перехватывать наши «накаленные взгляды».

— Мы попали в город ровно через две минуты после того, как пробило двенадцать, — сказал Скотт. — Ровно на две минуты опоздали. А ведь у французов в двенадцать все закрывается, и это непреложно, уж скорей святой Георгий забудет затворить ворота чистилища.

Бо занялась угощеньем, но еще раз поинтересовалась, что они все это время делали. Уже шестой час, и как только им не стыдно, да они, бессовестные, сразу видно, к тому же и выпили.

— Конечно, мы выпили, — сказал Скотт. — А что еще нам оставалось делать в черном, мертвом, пустом французском городе, закрытом на обед? — Они отсиживались в кафе, пока не откроются магазины.

— А про нас и думать забыли, — сказала Бо. Но уже она глядела на Скотта ласково и, кажется, сама не рада была, что задала этот вопрос.

— Ей-богу. Клянусь, Бо, мы про вас не забыли. Просто мы затеяли одну историю.

— Какую?

В два часа, когда открылись магазины, они купили все для пикника, даже скатерть и стаканы. Но в кафе они затеяли спор и, чтобы его разрешить, отправились из города в противоположную сторону — искать дом, который Бальзак называет Виветьер и который, оказывается, вовсе не там, где он помещает его в «Шуанах», а далеко-далеко, в совершенно другом месте. Зато уж они увидели ту самую лестницу Королевы, по которой поднималась мадемуазель де Верной роковой ночью, когда она встретила маркиза де Монторана и свою погибель.

— Эрнест точно знал, где что находится, — сказал Скотт. — Удивительный человек. Репортерская выучка. Живой путеводитель.

Скотт ужасно оживленно все это выговорил, а Хемингуэй пошел за кустики облегчиться. Оба были красные от вина, но не пьяные. Мы с Бо переглянулись — кажется, Скотту удалось разрядить атмосферу, и, кажется, настало перемирие, по-честному, без настороженности.

— Мы с Эрнестом выработали удивительный, поразительный, рискованный и решительный план действий. Тактический план, — говорил Скотт, пока Бо усаживала нас вокруг скатерти и раскладывала по тарелочкам ветчину, ростбиф, маслины, огурчики и хлеб.

— Что за план? — спросила Бо.

— Да вот… — Скотт держал стакан, Хемингуэй лил туда вино. А знаешь, Кит, ведь французы разбавляют вино водой во время еды.

— Глупости, Скотт, — сказала Бо.

— Ей-богу. Правда ведь, Эрнест?

Никогда еще я не видел Хемингуэя таким разнеженным. Он разметал могучее тело и ножищи и пустил мятый галстук по листве, как разлапившая ветки и разбросавшая яблоки яблоня. Но вдруг ни с того ни с сего все-таки рубанул рукой воздух.

— Крестьянин — да, и лавочник разбавляет, а вот рабочий никогда, — сказал Хемингуэй.

— А знаете, что мы еще заметили в кафе? Француз никогда не закажет бордо или бургундского, если покупает бутылку. Входят и заказывают литр десятиградусного, или двенадцатиградусного, или там сколько-то градусного. Это все равно как у нас войти в «Риц» и заказать кварту сорокаградусного вместо джина или виски.

Мы проголодались и увлеклись едой, но тут Скотт вдруг вскочил, порылся в недрах «фиата», вытащил оттуда какую-то еще бутылку и поставил ее мне под нос.

— Без излишеств, Кит, — сказал он. — Без пьяного разгула.

Оказалось, это лимонад, и Хемингуэй усмехнулся своим сухим смешком.

— Малого азы разопрут от этого пойла, — сказал он.

— Ничего ему не сделается, — и Скотт выхватил у Хемингуэя стакан с вином, заготовленным для меня, и опрокинул себе в глотку. — Пикник у нас будет чинный-благородный. Полная свобода. И никаких разногласий.

— Да, так что это у вас там за рискованный план? — спросила Бо.

Но Скотт, кажется, уже совершенно все забыл. Он вытаращил на нее глаза, и я вдруг увидел, как трудно дается Скотту веселость и трезвость.

— Не впутывай ты их в это дело, — сказал Хемингуэй.

— А что? — сказал Скотт. — Пусть они судят. На всех военных играх бывают судьи.

— Какие военные игры, — вскинулась Бо, — что вы еще выдумали?

— Все рассчитано, — шепнул Скотт. — Не беспокойся.

— Господи, да не томите душу! — сказала Бо. — Пугаете, осложняете. И так все сложно.

Скотт глотком выпил стакан вина — вряд ли даже он его вкус почувствовал.

— Ты лучше от этого подальше, Бо, — сказал Хемингуэй. — Пусть его тешится своими военными фантазиями.

— От чего подальше?

— Ах, музыка войны и охоты, — и Скотт развалился на траве, подставляясь вечернему солнцу. — Знаешь, Кит, ведь войны пошли с деления имущества. Широко известный факт. И все из-за розни между мужчинами и женщинами. Смотри, что получилось, когда рухнул матриархат… — Он дал нам возможность переварить эту идею и помолчал, пока мы усердно двигали челюстями. — Но вот ты задумывался когда-нибудь над тем, что стало бы с современным обществом, уцелей матриархат и власть женщин? Представляешь себе — государством правит женщина, а мужчина гнет спину у очага, варит, чистит кастрюли, возится с детишками и с домашней птицей. А ведь правда, — сказал он, — женщинам бы и охотиться и добывать пищу. Чем они хуже кошек, львиц?..