Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - Владимир Кантор

- Что ж ты не святой? - не удержался я, приходя в себя.

- А я не ждал ножа. Меня по пустому делу зарезали. Нет, святые у нас - это те, кто все заранее знает, но не сопротивляется. И сравни-ка, Христос тоже не сопротивлялся, но он за свою проповедь погиб. А у нас гибнут ни за что, знают, что их ждет, но ведь пример хорош - Борис-то с Глебом. А потом таких миллионы были, но святых только двое. Всю суть нашей психеи выразили. Оправдали, так сказать, будущие гекатомбы. Очень для всех властей и насильников выгодные святые. Разумеется, потом придумали, что таков-де у нас был путь к христианству. Но я-то другую сторону тебе показываю, все же пращур мой пират был, знал, как нападать и сопротивляться. Я, конечно, уже утонченный плод древнего древа. Однако глаз у меня точный, такого ни у кого из вас нет. Послушай вот рассуждение Бориса: "Да аще кръвь мою пролеет и на убийство мое потщится, мученик буду Господу моему. Азъ бо не противлюся..." - выговорил он последние слова немного нараспев и посмотрел на меня.

Я по-прежнему молчал.

- И, знаешь, почему не противится? Вот как сказание, то есть житие, объясняет его решение. Он собирается к этому Окаянному, оказывается, на поклон идти: "Се да иду къ брату моему и реку: "Ты ми буди отьц - ты ми брат и стареи. Чьто ми велиши, господи мои?" Занятно, не правда ли? Вот, к примеру, почему ты сам отсюда не ушел? Чего ждешь?

- Я еще слишком слаб, - растерянно ответил я. Был вынужден отвечать. Хотя возражать ему не было сил. Но вопрос был ко мне обращен.

- Ой ли! - рассмеялся Ванька. - По коридору ходишь? Ходишь. Значит, и до выхода бы добрался. А там твоя ewig weibliche тебя бы в такси - и домой. Чего проще! Но ведь сидишь, ножа ждешь.

- Слушай, - возразил я ему, - я с тобой говорю, будто ты существуешь, а ведь ты помер давно. Это только доказывает, насколько я слаб, раз у меня видения. И почему ты все время немецкие словечки вставляешь? Для колорита?

- Чушь, чушь! - засмеялся он и сел передо мной на корточки. - Я вполне для тебя зрим и даже осязаем. Можешь рукой меня коснуться. Персты в рану вкладывать не дам, ибо до сих пор болит. А суть в том, как говорил переведенный на немецкий Декарт, ich denke, also bin ich. Ах да, опять немецкий! Просто я всегда был с философским уклоном, а это язык философов. И к тому же поясняет мое здесь появление. Ведь вся мистика к нам от немцев пришла... Давай от моего вопроса не увиливай. Что ж тебя здесь удержало? Дома бы нашел хорошего врача и лечился бы, как это говорят, медикаментозно.

"В самом деле, почему?" - Ответа я найти не мог, но ответил. И, отвечая, с ужасом понял, что говорю сущую правду:

- Но я же должен бюллетень получить, выписку из истории болезни, гемоглобин перед выходом проверить.

- А то дома не смог бы? И безо всякой выписки. Да они обязаны были бы тебе все это дать. Лежал? Лежал. Дай больничный. Да и что, без бумажки нельзя заново провериться? Смешно, Боря! Каков, однако, у тебя выбор: бумажка или жизнь? И ты выбираешь бумажку. Здорово! Законопослушно! Так и Борис, тот, святой, из воли Старшего брата не мог выйти. У Оруэлла читал, небось, про Старшего брата. Хорошо хоть ты, как тот Борис, не оправдываешься, что, мол, земной суете предпочел жизнь вечную. Но вообще-то в главном святые наши Борис и Глеб были правы, что жизнь бессмысленна. Чего боишься? Ада? Так сам знаешь, что ад на Земле, в любом почти месте. Да хоть в палате твоей! Иначе откуда бы в голову твоего "положительного прекрасного русского человека" Славки имя Беатриче бы влетело? Не из гвоздильного же цеха! Но вот вопрос: выведет ли она тебя из этого ада? Нет, уж лучше помереть и попасть на настоящий тот свет. По крайней мере без иллюзий. Хотя, kann ich dir sagen, смерть точно так же бессмысленна, как и жизнь. Но если выбирать, то лучше быть жертвой, чем палачом.

- А других вариантов нет?

- Да где ты другие в нашей истории найдешь! Нет, Борис, не дури! Спокойно, под наркозом, перейти в мир иной, что может быть лучше? Я же тебе показал страшное жертвоприношение. А здесь не страшное. Так что воспользуйся случаем. Кто знает, как еще жизнь обернется! Концы ее разные бывают. Уж раз тебе вдруг такая возможность представилась! Воспользуйся. На халяву на тот свет! А какой же русский не любит халявы! Зато никаких потом забот и страданий. Посмертная безмятежность! Загляни в бездну, и пусть головка не кружится от страха, sei schwindelfrei, как любил говаривать старик Ницше... Ты же помнишь, я всегда его любил. Настоящему человеку свойственна Amor fati. Там мы с тобой и встретимся, auf Jeneseits!..

Я вздрогнул, вообразив тоску бесконечных встреч и разговоров о бессмысленности жизни.

- А на том свете, то есть, как ты говоришь, auf Jeneseits, ты будешь меня по бумажке в сортир пускать и подпись требовать, что жизнь на Земле бессмысленна? - тупо возразил я, вдруг вспомнив свой первый больничный сон.

И - попал! Он отшатнулся, к стене прислонился. Смутило его почему-то, что во сне моем в таком для себя невыгодном свете он предстал.

- Откуда ты знаешь? Ну что ж, как хочешь. Я думал как лучше...

И он вдруг исчез. Только дурнота не исчезла, она колыхалась в голове, как опивки на дне грязного после пьянки стакана. Особенно обидно было, что для сна времени почти не осталось. Через пару часов уже заявится в палату медсестера с градусниками, а потом с уколами. Хорошо, хоть обхода врачебного не будет, завтра все же еще воскресенье. После неудачной попытки покурить, не то что обдумать что-то, вообще желание обдумывать что бы то ни было ушло вместе с Ванькой Флинтом.

Но, с другой стороны, если Флинт - это бред, значит, я по-прежнему сильно болен и не стыдно позвать сестру, чтоб помогла дойти до палаты. Надо только сил побольше и воздуху набрать, чтоб крикнуть громко. Иначе не услышат. Но стало стыдно. Если могу громко крикнуть, могу и в коридор потихоньку выйти. Я встал и чуть не снес последний еще уцелевший писсуар, во всяком случае, ударился об него ногой. Боль от удара привела меня в себя. Стоя над ним и опершись обеими руками о стенку, я справил малую нужду, едва ли не в первый раз совершив это дело не в пол-литровую банку. И, стараясь ступать твердо, чтобы опять не закружилась голова (schwindelfrei, как любил повторять это слово Ницше Ванька Флинт), я покинул "туалет типа сортир", придерживаясь, правда, все время за стенку, но не забыв выключить за собой свет.

В коридоре по-прежнему был полумрак, горела только лампочка вдали, у медицинского поста. За окнами все еще стояла тьма, но привычный к нашей зиме глаз мог уже различить слабое посерение этой темноты. Скорее в постель - если не спать, то хоть полежать с закрытыми глазами! Сестры и санитарка тетя Дуся продолжали болтать. Странное акустическое устройство было у этого коридора: до меня доносилось практически каждое их слово.

- Слышь, Сибилла Доридовна, - говорила тетя Дуся, - как ты на меня карты раскинула, еще на кого-нибудь кинь. Страх как интересно. Про меня всю правду сказала. Как сказала, так и есть. Ну а еще!

- Ну на кого вам? - пыхнула сигаретой Сибилла.

- А на себя ты не можешь? - спросила Наташка. - Как у тебя дела-то с Анатолием Александровичем разрешатся? Про мужиков всегда интересно.

- На себя не могу. Не получается. Хочешь, на твоего дипломата кину?

- Да не, не стоит стараться. Все равно не сладится. А так - ничего особенного, - возразила Наташка.

- Попробовала - и не понравился?

- Ну мужик как мужик, и не больше у него, и вкус обычный.

- А тебе Балдоху подавай!

Они обе вдруг прыснули, как молоденькие девчонки, впервые услышавшие что-то сексуально-запретное.

- Да ладно тебе смеяться! - сказала, успокоившись первой, Наташка.- Ты сама-то как думаешь про Анатолия Александровича? Все же мужчина солидный, с дипломом, верующий, с грехом борется.

- С чем борется, на то и напорется! - зло сказала Сибилла, тоже враз перестав смеяться. - Я сама теперь к этому руку приложу. Кузьмина, говорит, на операционный стол, а сам к бабе его клеится. Больные уже болтают! Не понимает, что любовь не берется, а дается. И эта любовь не Татю, а другому уже отдана. И как раз поперек дороги ему станет. Да и я помогу. Ему не о грехах рода людского, а о своих не мешало бы теперь подумать. Одно обидно - все равно вывернется змей мой трехглавый. А ведь достаточно, чтоб одна голова уцелела, две другие сразу отрастут.

- Это о каком же драконе ты, девушка, сообщаешь? Нынче их время прошло. Нынче наука и предсказатели такие чудеса придумали, что и драконов не надо, все равно скоро конец света, - заметила тетя Дуся.

- И когда же? - хихикнула Наташка, прикрыв рот ладонью.

- Зря смеешься, Наталья, спохватишься - поздно будет. А люди правду говорят, что на днях конец света. Страдамус предсказал, что вначале в России власть изменится, а потом сразу и конец света.

- Да ладно тебе, тетя Дуся, - усмехнулась и Сибилла. - Ты так же боялась, что ось сдвинется и на Земле полюса переменятся. Не переменились. А если б и переменились, то тебе-то что?

- Нет, девушки, что ни говори, а все сбывается. Вот вчера у меня холодильник отказал, а работал без перерыва уже лет десять. Потом на рынок пошла, заплатила за банку тушенки, а дома оказалось, что это банка сайры. Вот и говорите! Нет, видите, все сбывается. И у вас покойник сегодня в ночь.