Эпидемии и народы - Уильям Макнилл

мигрировать на пограничные территории (что и происходило) и тем самым расширять сельскохозяйственную базу общества вместо того, чтобы ступать на рискованный (впрочем, для немногих впечатляюще выгодный) путь миграции в город.

Демографическая статистика стала приобретать некоторый уровень надежности только после 1650 года, а до этого, похоже, невозможно даже гадать, каковы были масштабы, предполагаемые этой моделью перемещения населения. Тем не менее подобные модели определенно утверждались с самого момента формирования первых крупных городов. Тот примечательный способ, каким носители шумерского языка в городах древней Месопотамии в III тысячелетии до н. э. уступили место семитоязычным народам{15}[66], вероятно, был прямым следствием данного типа перемещений населения.

Носители семитских наречий, предположительно, мигрировали в шумерские города в таких количествах, что поглотили носителей более древнего языка. Шумерский продолжал существовать как язык обучения и язык священников, однако для повседневных целей возобладал семитский аккадский язык. Этот лингвистический сдвиг мог стать результатом скачкообразного роста городов или, что более вероятно, необычайно масштабного вымирания сложившихся городских популяций из-за болезней, войн или голода, хотя какой из этих факторов или какое их сочетание могли действовать в древнем Шумере, неизвестно.

На помощь могут прийти параллели из XIX века. Начиная с 1830-х годов и особенно после 1850 года стремительный рост городов вместе с вспышками нового инфекционного заболевания — холеры — нарушали давно существовавшие культурные модели в Габсбургской монархии[67]. Крестьяне, эмигрировавшие в города Богемии и Венгрии, были давно привычны к изучению немецкого языка, и спустя несколько поколений их потомки становились немцами как по своим умонастроениям, так и по языку. В XIX веке этот процесс стал встречаться с препятствиями. Когда количество славяно — и венгроговорящих мигрантов, живущих в крупных городах монархии, превзошло определенный уровень, новоприбывшим больше не приходилось учить немецкий для повседневной жизни. Вскоре среди них укоренились националистические идеалы, и это привело к тому, что германская идентичность стала казаться непатриотичной. В результате за полстолетия Прага стала чешскоговорящим городом, а Будапешт — венгроговорящим.

Ранние цивилизации, которые в языковом плане были более единообразны, определенно не фиксировали процесс миграции в город по лингвистическим изменениям, как это делалось в древней Месопотамии и Габсбургской монархии XIX века. Тем не менее невозможно сомневаться в реалиях потерь городского населения как в глубокой древности, так и в сравнительно недавние времена. Именно к такому результату должны были приводить сам факт существования городов и усилившиеся модели циркуляции заболеваний, которую эти города формировали, с той единственной задержкой во времени, что требовалась для болезнетворных организмов, дабы проявить себя и добраться до той обогатившейся среды, которую предоставляло для их питания урбанизированное человечество.

Не вполне понятно, каким образом провоцировался и поддерживался этот приток избыточного населения из сельской местности. Конечно, последняя часто была более здоровой средой, поскольку различные формы инфекций, распространенные в городах, с меньшей вероятностью добирались до сельских обитателей. С другой стороны, когда та или иная эпидемия действительно проникала в сельскую местность, она могла иметь более радикальные последствия, нежели те, что были вероятны среди уже зараженного ею и поэтому частично получившего иммунитет городского населения. Кроме того, многие крестьяне хронически недоедали и потому были особенно уязвимы для любой инфекции, которая случайно к ним попадала. Понятно, что для крестьян, находившихся под контролем со стороны цивилизаций, не автоматически появлялась возможность с легкостью воспитывать больше детей, чем требовалось для поддержания существования семьи — это было ничем не легче, чем производить больше продовольствия сверх того, что требовалось для выживания им самим.

Однако крестьяне, как правило, выполняли обе эти задачи. Цивилизации не смогли бы оказаться устойчивыми без притока мигрантов, равно как и без притока продовольствия из сельской местности в город. Поэтому совершенно вероятно, что своды моральных правил, стимулирующие высокую рождаемость в сельской местности, были необходимой основой для цивилизованных моделей общества. В любом случае среди крестьян в условиях цивилизации не преобладали те различные способы, при помощи которых сообщества охотников и собирателей регулировали свою численность.

Вместо этого в большинстве, если не во всех крестьянских сообществах ранний брак и длинная вереница детей рассматривались как признак великолепного здоровья матери и благосклонности к ней высших сил, а также как лучшая из всех возможных гарантий не остаться в беспомощности в старости, поскольку, если одному ребенку суждено умереть, то следующий все равно способен взять на себя ответственность за уход за стариками, когда они больше не смогут передвигаться самостоятельно. Данные настроения также были связаны с признанием личных и семейных прав собственности на землю. В свою очередь, подобные права зачастую определялись или внедрялись посредством государственной политики в области ренты и налогов.

Невозможно сказать в точности, каким образом действовали и реагировали друг на друга культурный, социальный и биологический факторы. Можно быть уверенным лишь в том, что всем успешным цивилизациям удавалось обеспечить приток людей, а также товаров из сельской местности в города, и делалось это с помощью сочетания санкций религии, закона и обычая.

В нашу эпоху взрывного демографического роста мы охотно признаем, что цивилизационная репродуктивная норма содержала риск спровоцировать резкое перенаселение в сельской местности. Любое длительное уменьшение карьерных возможностей для излишка крестьян — в городах, в армии или возможностей эмиграции в какой-либо пограничный регион — вскоре приводило к скоплению избыточного населения в деревнях. Чтобы предотвратить сельское перенаселение, альтернативные карьерные траектории должны были предполагать высокий уровень смертности, но при этом не отталкивать большое количество мужчин и женщин от принятия соответствующих рисков, которые включала возможная развязка при уходе из дома, вне зависимости от того, делалось это добровольно или вынужденно, сознательно или неосознанно.

Поддержание стабильного демографического баланса в подобных обстоятельствах было и остается чрезвычайно сложным делом. Смертность в городах и в армии должна соответствовать темпам роста сельского населения, а общество в целом должно одновременно добиваться масштабных успехов в самозащите от «внешнего» вторжения такого масштаба, что оно способно нарушить его внутреннюю демографическую модель.

Подлинно стабильная макропаразитическая модель, соответствующая этим специфическим характеристикам, редко существовала в течение длительного времени в какой-либо части света. Напротив, история цивилизации обычно демонстрировала резкие колебания в противоположные стороны, поскольку периоды мира и процветания стимулировали рост населения, превышающий макропаразитические силы поглощения (т. е. уничтожения), тогда как рост уровня смертности заявлял о себе посредством слома общественного порядка. Крестьянские бунты, гражданские войны, набеги иноземцев и грабежи, наряду с сопровождавшим их усилением голода и болезней, всегда можно рассматривать как явления, катастрофически сокращающие население всякий раз, когда менее радикальные регуляторы численности крестьян оказывались неспособными поддерживать удовлетворительный баланс.

Характерно, что увеличившиеся показатели смертности будут сокращать численность крестьян до уровней, гораздо