Суперчисла: тройка, семёрка, туз - Никита Ишков

— Мы разговариваем на разных языках. Вы просто не желаете меня понять…

— Нет, это вы не желаете! — решительно заявила Кетеван. — Если вам не дорога собственная голова, то наши головы нам пока еще очень даже пригодятся. У нас два сына, хозяйство, большой виноградник неподалеку от Пасанаури, участок в Садгери. Мы приходимся родственниками князьям Мухранским.

— Зачем вы все мне это рассказываете, уважаемая Кетеван. Я не собираюсь и никогда не женюсь на вашей дочери.

Я хотел было добавить, что мне не по сердцу пришлась ее бьющая в глаза красота, отвратителен нрав, возмущают капризы, от ее нежного, но слишком звучного голоска, мне становится не по себе, однако прикусил язык. Подобное оскорбление могло стоить мне жизни. Уже сказанного было вполне достаточно, чтобы хозяин метнул в мою сторону яростный взгляд.

— Прошу простить, уважаемый Деметре, если обидел вас. Достоинства вашей дочери неоспоримы. Она как нежный бутон, но беда в том, что я не имею права жениться. Знаете, где в Тифлисе расположено подворье католических миссионеров?

Тот кивнул.

— Там живут монахи-иезуиты, — продолжил я. — При посвящении они приняли обет безбрачия. Вот и я отношусь к подобному ордену. Только куда более малочисленному. Я постараюсь выяснить, чем вызвано желание правителя женить меня на Тинатин. Я попытаюсь объяснить ему, что я не могу сочетаться в браке.

…Мирзо Мехди-хан был со мной откровенен.

— По нашим законам, если ты женишься на подданной шаха, сам становишься его подданным. Ни одна женщина не имеет права покинуть Персию без его письменного разрешения.

— Выходит, меня желают приписать к персидскому государству? Но зачем?

— Затем, что нынче твое положение двусмысленно и создает некоторые неудобства правителю в отношениях с шиитским духовенством. Они уже начали поговаривать, что проклятый гяур вертит господином и пока неизвестно, чью волю он выполняет.

— Но я в любом случае не желаю изменять вероисповедание!..

— Если ты станешь подданным шаха, это не будет иметь никакого значения. Двору служат и христиане-армяне и грузины, и сунниты. И евреи. Конечно, доля их нелегка, но зато никто не смеет упрекнуть их в измене. Твоя беда, фаранг, в том, что ты пришелся по душе нашему правителю. Он принял решение и никогда его не изменит.

— Ты сказал, Мирзо, подданным шаха. Не правителя же! Или этот вопрос уже решен?

Тот кивнул.

— Скоро соберется великий курултай, на котором будет объявлено о создании нового толка, единого и для суннитов, и для шиитов.

— Как ты сам относишься к подобной идее?

Тот долго молчал, наконец ответил.

— Я был бы рад, если бы великому Надир-шаху сопутствовал успех. В этом случае будущее Персии было бы обеспечено. Ты, наверное, заметил, что Надир не страдает суевериями и к вере в Аллаха относится разумно. Благо государства — вот что самое ценное для него… Он и людей в ближайшем окружении собрал себе подстать. Неужели ты считаешь, что я слепо отказываю сунне в полезной святости только на том основании, что Абу-Бакр силой захватил престол? Все мы, собравшиеся вокруг Надира, в этом смысле единоверцы. Вот почему правитель так милостиво обошелся с вали Гюрджистана Теймуразом.

— Это у вас называется милостиво? — не выдержал я.

— Милый фаранг, — улыбнулся Мирзо, — до меня дошло, что в большом городе, столице франков, в ночь некоего святого — мир праху его! — твои человеколюбивые соотечественники вырезали много людей. Кровь, рассказывают, струилась по улицам рукой. Если ты считаешь, что Надир жестоко поступил с грузинами, подожди, пока наши войска не подойдут к Шемахе. Предатели будут наказаны так, как того требуют государственные интересы. За то, что жители этой собачьей Шемахи добровольно отложились от законного властелина и перешли под власть лезгинского хана Сурхая, которого все называют Старый дед, — город будет стерт с лица земли.

Теперь позволь закончить насчет христиан, — невозмутимо продолжил Мехди-хан. — Ведомо ли тебе, что грузины считаются на востоке лучшими воинами, а армяне лучшими, вслед за индийскими, купцами. Хватит междоусобиц, пора напрочь связать эти области с центральными областями страны, а то здесь, в Гюрджистане, слишком часто начали поглядывать в сторону России. Православному царю на Кавказе делать нечего! — решительно заявил Мехди-хан, — так что тебе придется жениться на Тинатин. Рано или поздно. Ее присутствие рядом с тобой — порука твоей безопасности. Ты пришелся по душе повелителю, да и ближайшие его советники, — он в упор глянул на меня, — по достоинству оценило твои способности. Мы считаем, что в твоих силах составить свод пророков и святых людей, которых почитают правоверные, христиане и поклонники Библии, иудеи. Причем, свод этот должен быть написан таким образом, чтобы никому из приверженцев любой из этих религий в голову не пришло обвинять соседа в поклонении сунне, Исе или Ибрагиму. Послушай, Талани, послушай добрый совет — горе тому, кто осмеливается ослушаться господина. У нас на Востоке это считается оскорблением.

Глава 8

Я остался в доме Каралети-швили. Какой смысл открыто выказывать строптивость, испытывать на себе его гнев? Вот чего я не мог понять, зачем такой умный человек как Надир-хан загоняет меня в угол? Логика власть имущих иной раз бывает так запутана! Правитель постоянно отказывал мне в личной встрече, между тем готовые страницы переводов священных книг — Библии и Евангелия, а также Деяний Апостолов — регулярно доставлялись мне с нарочным, и пока я работал с ними, дом Деметре охранял особый отряд личных телохранителей Надир-хана. Также без задержки доставлялись назначенное мне по службе довольствие, которое я по сходной цене продавал хозяину. Более всего Деметре и Кетеван сразило то, что я не употреблял мясную пищу, хотя охотно лакомился зеленью, фруктами и вином, которыми Грузия изобильна как ни одна страна в мире. Даже Индия… В конце концов они и в самом деле сочли меня монахом. Кетеван стала избегать меня, только Деметре по вечерам приходил побеседовать о дальних странах. Поток родственников, посещавших их дом, и с которыми они считали своим долгом знакомить меня, неожиданно иссяк, и как-то утром, за неделю до моего отъезда в сторону Азербайджана, я не услышал знакомое: «Манана! Манана!..». В доме подвисла тягостная, напряженная тишина. Даже слуги притихли. Сыночков Кетеван вновь отправила деревню…

Вечером я застал Тинатин в саду. Девушка сидела в беседке возле крошечного водоема, теребила в руках мокрый платок. Глаза ее были сухи — видно, выплакала за день все слезы. Беда усмирила ее буйный нрав…

— Что случилось, Тинатин?

Она посмотрела в мою сторону. В ее взгляде не было обиды, укора или презрения, только холодная печаль. Ответила сразу и просто.

— Меня решили отослать в монастырь…

— Ты хочешь постричься? — спросил я.

Она опустила голову и отрицательно покачала головой. Легкая накидка каймой легла на земляной пол беседки.

— Кто так решил?

— Мама… На семейном совете.

Все эти три недели я ждал чего-нибудь подобного. При всей моей решительности в отрицании брачных уз, я вовсе не желал губить такое юное и очаровательное создание как Тинатин. Душа ее была чиста, просто так вышло, что с детства ее прочили в жены наследнику князя Мухранского. Это была великая честь, и девочка очень рано почувствовала себя на особом положении в семье. К сожалению, жениха унесла какая-то болезнь, но это несчастье мало что изменило в отношении к ней домашних и родственников. Она уже почувствовала свою власть. В претендентах на ее руку недостатка не было, свахи регулярно навещали дом. Сама царица покровительствовала ей. И вдруг новый отказ, теперь уже с моей стороны… Да еще при таких обстоятельствах!

Нравы провинциального Тифлиса мало чем отличались от столичного Исфахана или далекого Парижа. Как только вставал вопрос о жизни и смерти рода, старшие в семье не испытывали колебаний, становились глухи и немы к человеческим страданиям. Мой отказ ставил всех Каралети-швили в безвыходное по местным меркам положение. Перечить всемогущему правителю Персии — это самоубийство. Они не могли жертвовать сыновьями, честью семьи, собственностью рода ради спасения Тинатин. Ее собственно уже ничто не могло спасти. С той минуты, как я отказался вступать в брак, девушка становилась изгоем, а я смертельным врагом. Но они ничего не могли поделать со мной в открытую, слишком могуч был мой покровитель. Как Надир-хан распорядится моей судьбой, их не касалось. Лучше всего, если бы меня распяли или колесовали на базарной площади Тифлиса. Деметре и Кетеван вовсе не были жестоки, просто они притерпелись к человеческим страданиям и руководствовались простенькой незамысловатой истиной, что наказание тоже товар. Если меня замучат на татарском майдане, всему Тифлису станет ясно, что обида смыта и честь семьи восстановлена. Как отвести от всех Каралети внезапно нахлынувшую беду — вот что владело помыслами Кетеван и ее деверя, тифлисского моурава Давида.