Газета Завтра 432 (10 2002) - Газета Завтра Газета

Горделивой моей прямотой,

Терпеливым моим униженьем — …

Я добыла бесстрашный покой.

Навеваемый стихосложеньем.

Все отдала, от всего отрешилась, обретая дар "…у тоски любовной/ нечаянные песни занимать…" . Все для дальнейшей жизни Татьяны Глушковой со временем сделалось поэзией, а поэзия, в свою очередь, стала для нее всем. И уже не друзья и подруги навещали ее, не возлюбленные и не родственники, а соотечественники иных лет и эпох. Герои великих творений, да и сами великие творцы русской культуры.

Чьих стихов неразрезанный томик?..

И уже под обрывом возник

Этот красный охотничий домик,

Черной девки задушенный крик…

………………………..

Ты сгодишься мне в полночь слепую,

Где, как зло, легкодумно добро, —

Чтобы я в эту кровь голубую

Снег падучий, да тьму земляную,

Торопясь, обмакнула перо!..

Она уходит в культуру, как в полноводную реку, возвращается к своему детству с милыми сердцу книгами Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Блока. Она даже не стесняется брать у них слова и образы, ибо и сама становится почти анонимным народным автором, она волшебным образом соединяет классическое восприятие с народным. И для нее великие творцы прошлого являются неотторжимой частью народа.

Взяла я лучшие слова

У вас, мои поэты.

Они доступны — как трава.

Как верстовые меты…

Они давно ушли из книг,

Вернулись восвояси,

В подземный, пристальный родник —

И пьешь при смертном часе…

Но чем отстраненней, казалось бы, от примет внешней жизни становится Глушкова в своей зрелой поздней поэзии, чем больше исторических примет и бережно-медлительных философских сокровений, тем все объемнее в ее стихах звучат народное "мы", соборное "наше". Как и любимый, ценимый ею великий русский мыслитель Константин Леонтьев, она все больше начинает понимать взаимосвязь величия культуры и величия державы. Это тончайшее эстетическое чувство и дало возможность ей одной из первых ужаснуться хаосу перестроечных лет, поразила несоизмеримость эпических державных замыслов наших прежних грозных властителей и мелкотравчатость, некрасивость, уродство нынешних ее разрушителей.

Ее либеральные враги не поняли, что даже в стихах о Сталине ею движет прежде всего красота дерзновенных решений. Наверное, так же Александр Пушкин восхищался Петром Великим в своей поэме "Медный всадник", так же прекрасно знал о жертвах и великой крови, так же жалел несчастного маленького человека, но красота замысла поражала. Имперская эстетика не может не вызвать восторга даже у самых отчаянных демократов, ежели они не лишены чувства трагедийной красоты…

Он не для вас, он для Шекспира,

Для Пушкина, Карамзина,

Былой властитель полумира,

Чья сыть, чья мантия — красна…

………………

И он, пожав земную славу,

Один, придя на Страшный Суд,

Попросит: " В ад!.. Мою державу

Туда стервятники несут…"

Она, как никто другой, предчувствовала будущие сумерки литературных амбиций и судорогу поэтического слова в наше лоскутное раздробленное время. Недаром она не один раз сравнивала наши дни с "последними днями былого Рима". Великая имперская культура Пушкина и Толстого могла возникнуть только на великом имперском пространстве, красота слова лишь мистически развивала красоту самой державности.

И надобен чухонский топкий брег

И высохший фонтан Бахчисарая,

Чтоб эта муза, смуглая, босая,

Столетьями, широтами играя,

Дичась, от любопытства ли сгорая,

Ступила на псковской, уездный снег…

Нам пишется на краешке стола?

Нам хватит дести жеваной бумаги?

Все так! — доколе реют наши флаги,

Мелькают веси, грады, буераки,

Три океана дыбятся во мраке

И рекам, звездам, верстам — несть числа!

И надобно было Татьяне Глушковой пройти и пережить трагедию любви, окунуться в одиночество, изжить его погружением в культуру и историю, дабы во всей полноте пережить катастрофу России и стать ее свидетельницей уже на вечных пространствах истории.

ПРИГОВОР ПОЭТА ОБЖАЛОВАНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ. И как бы будущие либеральные историки не пытались оправдать творцов разрухи, русская литература не дает им никакого шанса. В отличие грозных триумфаторов прошлого, от Петра Великого до Сталина, у пигмеев времен перестройки нет даже попыток великих преобразований, рекам народной крови они, их сотворившие, не способны ничего противопоставить. Потому и молчали прикормленные либеральные музы. Даже об октябре 1993 года в ответ на глушковский цикл "Всю смерть поправ…" и прохановский роман "Красно-коричневый" писатели иного стана не смогли написать ни строчки, кроме позорного расстрельного письма в газету "Известия". Так и останется уже навсегда жирный кремлевский боров в русской литературе приговоренным безжалостными глушковскими строками.

То Ирод из Кремля справляет пир.

Кошерное несут ему жаркое.

Стекает по кистям беспалым жир.

Кровь, как вино, течет, течет рекою…

Может быть, потому и осознанно сбросили русскую литературу с пьедестала, осознанно унизили значимость писателя, что придворные льстецы, несмотря на все подачки, не смогли выдавить из себя ни одного шедевра, ни одной мало-мальски значимой строки в защиту ельцинской своры, а с другого берега, берега народного горя, неслись лишь плачи одних и проклятия других? Надо признать: русская литература не замаралась в ельцинском блуде. Даже сломленные или продавшиеся не исторгли из себя ни одного значимого художественного слова в поддержку режиму. Мы знаем равновеликую красную и белую классику, значит, и там и там — было величие идей. Были красота и правда. Был цветаевский "Лебединый стан" и были "Двенадцать" Блока. А что противопоставить глушковским строчкам из стихотворения "Горит Дом Советов".

Дождь отказался лить — смывать следы,

И снег помедлил — падать простодушно.

И солнце ясным глазом с высоты

Глядело на расстрел… И было душно

В тот день осенний: сладковатый чад

Клубился ввысь… Какой листвы сожженье?

О снегопад, — как милосердный брат,

Приди на поле этого сраженья!

Этими трагически-величавыми стихами Татьяна Глушкова завершила не только свою судьбу, но и поэзию ХХ века. Она воздвигла свой памятник своему ушедшему вместе с ней народу. Дальше уже жила как бы и не она. Что-то шумела, что-то отрицала. Негодовала. С точки зрения поэтической, может быть, это было уже и лишнее. Но так ли просто земному человеку, совершившему неземной поступок, закрыть свою судьбу?

А мы живем теперь чужие жизни.

В чужую жизнь вплетаем жизнь свою —

Ненужную, как память об Отчизне

В чужом, немилом, сумрачном краю…

Наверное, также доживал Александр Блок после написания поэмы "Двенадцать"? Глушкова не впала в исторический пессимизм, понимает и даже надеется, что у русского народа еще будет своя новая судьба. Но в чем-то это будет уже новый народ и новая судьба…

И, может быть, задумчивый потомок,

Придя на семь поруганных холмов,

О нас помыслит: из таких потемок —

А песнь?.. И вроде из славянских слов

Составлена, содеяна… Сокрыта,

Самой сырой землей сбережена.

Так значит, эта раса не убита

И даром, что нещадно казнена?

И все погибшие вновь когда-нибудь встанут в строй, помогут и жизнью, и делами, и даже гибелью своей будущему русскому Отечеству. Эту гибель людей уже не в силах никому перечеркнуть — значит, и она была не напрасной?

И нету мощи, чтобы одолеть

Ту крепь — коль встанут мертвые с живыми,

Единого Отечества во имя

Готовые вторично умереть.

Значит, не напрасной была и жизнь Татьяны Михайловны Глушковой, родившейся 23 декабря 1939 года и ушедшей в мир иной год назад, 22 апреля 2001 года. Вместе с ней ушли в прошлое и все наши споры и разногласия. И воссияло все яркое и цельное, что определяло ее поэзию и ее судьбу.