Духов день - Андреас Майер

Жанет Адомайт вздернула брови и нервно прикусила губу. Семейство Мор переглянулось. Господин Брайтингер с интересом поднял голову от «Вестника Веттерау». Но на выходку тети Ленхен особого внимания никто не обратил, поскольку в комнате раздавались одновременно не менее двадцати женских и мужских голосов. Шоссау прошел в кухню и достал себе из холодильника пива. Он бросил при этом взгляд в окно и увидел, как внизу по переулку несколько раз прошел туда-сюда Антон Визнер, бросая взгляды наверх, на окна квартиры Адомайта. А в горнице сейчас доминировал над всем разговор между госпожой Рудольф и господином Брайтингером. Тот по-прежнему сидел в вольтеровском кресле, а госпожа Рудольф с рюмкой ликера в руках заняла место на кушетке рядом с ним, она была заметно под хмельком. Она: мужчинам хочется обязательно спорить, а ей кажется, для них было бы лучше отправиться на футбольное поле, потузить там вволю мяч, любую политику вообще лучше всего делать там, гоняя мяч по полю и забивая друг другу голы, но, правда, мужчины уже постарели, они больше не могут лупить по мячу, и им не остается ничего другого, как уйти в политику. А, кстати, какую позицию занимал Адомайт, она имеет в виду политическую, она ведь его совершенно не знала, однако у него в шкафчике стоит превосходный ликер, как она только что установила. Госпожа Рудольф захихикала и налила себе еще рюмочку. Последнюю неделю она два дня пила только минеральную воду. Целых два дня, со вторника утром до среды вечером. Какая самодисциплина! Так что сегодня ей можно. Тем более что она ест тартинки с бесподобной семгой с розентальского фарфора. Ах, что за напасть, теперь еще и майонез капает. Откуда у какого-то Адомайта такой дорогой фарфор? А ведь так по людям ничего вроде и не заметно. Все выдают себя за бедных, а на самом деле настоящие богачи. Адомайт всю жизнь, поди, тоже проходил в бедняках, а в действительности скопил неимоверное богатство. Брайтингер: Адомайт, если она все еще желает получить ответ на свой вопрос, был социалистом, а возможно, даже и коммунистом. Она: ах! Вот никогда бы не подумала. Откуда ему это известно? Брайтингер: чутье подсказывает. Адомайт был не из кошерных. Она: ну, теперь вы вдобавок прибегли еще и к еврейской лексике. Хотя Штробель тоже всегда употребляет еврейские словечки: козел отпущения, например! Ха-ха-ха! А, фрау Штробель? Идите сюда, выпейте с нами рюмочку отменного апельсинового ликера, надо же и вам что-то получить от этой жизни. Фрау Штробель глянула из-под тяжелых от горя и опьянения бровей, и ее взгляд не выразил ничего определенного, она только уставилась на знакомую бутылку. Здесь это ничего не стоит, сказала госпожа Рудольф. Но фрау Штробель уже снова вернулась в свое прежнее состояние и ничего не ответила. Если бы она не была так обессилена, она испытала бы ненависть и отвращение. Боже мой, эту женщину надо кому-то проводить домой, она уже полностью невменяема. А впрочем, у каждого свой фасон. Если она способна доводить себя до такого состояния! Один только неэстетический вид чего стоит! Так что он только что сказал, покойник был социалистом? Карл Хайнц! Карл Хайнц! Ты слышал? Адомайт был социалистом. Рудольф: пить надо меньше. Она: господин Брайтингер сказал, Адомайт даже был коммунистом! Ведь так, господин Брайтингер, вы ведь это сказали? Он: сказал, потому что знает, что это никого не волнует. В нашем обществе это никогда никого не волновало… Госпожа Мунк: а она всегда думала, что Адомайт был нацистом. Господин Мунк: с чего это она взяла? Госпожа Мунк: ну, он просто так выглядел. Это еще и ее мать говорила. Истинный образец национал-социалиста. Блондин, голубоглазый, всегда такой подтянутый, строгий. Собственно, очень строгий, можно даже сказать, жесткий. Священник Беккер: жесткий только по отношению к себе. Она: кстати, он был очень скрытным и молчаливым. А тот, кто молчалив, тому есть что скрывать, он ведь жил как раз в такое время, о котором все помалкивают, как воды в рот набрали. Рудольф: да кто молчит-то? Мулат: но Адомайт не был национал-социалистом, как ей это могло прийти в голову? Адомайт был скорее воинствующим демократом, ОН всегда был противником любых идеологий. Рудольф: но в «Охотничьем домике» Адомайт иногда высказывался совсем по-другому. Он не думает, что Адомайт был демократом. Может, он был монархистом. Рор: или анархистом. Он ведь всегда говорил сегодня одно, завтра другое. И никогда не связывал себя словом. Беккер: такую точку зрения он абсолютно не разделяет. Адомайт всегда придерживался твердых взглядов. Рор: и каких же? Брайтингер: многие из тех, кто раньше был национал-социалистом, стали впоследствии социалистами, одно от другого недалеко ушло. Мулат: но что общего у Гитлера с Марксом? Брайтингер: очень много. Такие, как Адомайт, точно знают, чего они хотят, но не бравируют этим прилюдно, они умеют заметать свои следы. И спор, который здесь идет, однозначно доказывает, как непрост был Адомайт. Он-то прекрасно знал, как заметают следы. Мулат: ну и как же их заметают? Брайтингер: оставляя их повсюду. Лучше всех этому обучены коммунисты. Ни про кого из них никогда нельзя точно сказать, коммунист он или нет, и этим все сказано. Дружный смех. Мулат: ага, значит, коммуниста можно вычислить по тому, что он никак себя конкретно не проявляет! Опять общий смех. Брайтингер: тот, кто однажды прошел школу коммунизма, умеет соответствовать поставленной задаче, это функционирует у него, как условный рефлекс у собаки Павлова. Рудольф: я вам советую обсудить этот вопрос как-нибудь в газете. Ветхие стены задрожали от хохота. А потом все принялись азартно и с большим интересом дискутировать по поводу новых поборов окружных властей с целью вывоза мусора. Госпожа Рудольф опять держала в руке маленький бутерброд с семгой, с которого вожжой тек майонез. Ах, госпожа Мунк, сказала она, я восхищаюсь ими, я никогда бы не смогла целый вечер говорить про мусор и новое предписание властей, у меня не нашлось бы столько слов. Женщины совершенно не приспособлены для политики. А как наши мужья понимают друг друга! Стоят под лампой и без конца перебирают мусор. Поистине достойно удивления! Бог мой, кажется, я допустила непозволительную шутку!

Госпожа Адомайт, исполняя роль хозяйки дома, обходила тем временем всех приглашенных, присоединяясь на несколько минут к отдельным группкам и включаясь для вида в разговор, она умело выдавала свое присутствие одной или двумя фразами или подбрасывала вопросик, свидетельствовавший о ее интересе к беседе. Хозяйка вечера, шепнула она Шоссау, проходя мимо него, должна быть везде и, к сожалению, нигде. Пойдемте к моей тете, этот господин Брайтингер кажется мне малосимпатичным соотечественником. Это такой тип людей, которые всегда уличают. Есть такие люди, им непременно надо кого-то в чем-то обвинять. И, ради всего святого, возьмите себе еще шампанского, его здесь сегодня предостаточно. С моей внучкой вы уже познакомились? Кате: как жалко, что здесь нет Бенно, я не хочу сказать, что ему было бы здесь очень весело, но определенно интересно познакомиться с другой частью твоих родственников. Вы должны знать, любезный господин Шоссау, друг моей внучки чем-то напоминает моего брата. Он большой любитель наблюдать. Себастьян тоже любил наблюдать за людьми. Еще будучи подростком, он мог в совершенстве изобразить кого-нибудь из жителей деревни, устраивал из этого настоящее представление. Он к тому же хорошо владел диалектами Веттерау, а уж говором Флорштадта вне всякого сомнения, тогда как она, Жанет, так и не научилась складно болтать по-местному. Им обоим, и Бенно, и Себастьяну, их натурам, и не стоит скрывать этого, свойственно что-то мрачное, и это их тоже роднит. Может, ты и права, Катя, что не взяла Бенно сюда, это могло оказаться для него слишком большим напряжением и утомило бы его, общество его всегда утомляет, порой он даже ненавидит компании. Я вот всегда была очень общительным, компанейским человеком, а Себастьян был моей полной противоположностью. Но, может, это всегда так между родными братом и сестрой. Если бы у нас был еще кто-то третий, брат или сестра, кто знает, может, тогда роли распределились бы по-другому. Такова, собственно, моя теория, брат и сестра всегда вынужденно оказываются единством противоположностей. Катя: какая-то очень странная теория. Госпожа Адомайт: ты не можешь об этом судить, потому что ты единственный ребенок в семье. А такие дети тоже имеют свои особенности. Они эгоцентричны. Брат и сестра пребывают в постоянной конкуренции друг с другом, а единственный ребенок в семье конкурентов не знает. Катя: какое-то очень странное понятие, каким ты оперируешь, что значит конкуренция. Разве она конкурировала в семье со своим братом? И из-за чего? Госпожа Адомайт: ах, Катя, ты никогда не испытывала на себе, что это такое, когда кто-то ведет себя так, как это делал ее брат. Она даже говорить об этом не хочет. Она всегда любила своего брата, но он вдруг так резко изменился, и никто тогда этого изменения не заметил, это и было самым тревожным, потом ничего уже поделать было нельзя. Словно все это время в нем зрел другой человек, однажды он и появился совершенно неожиданно, когда процесс уже стал необратимым. Вся история с домом действительно была отвратительной. Просто чудовищной! Ее брат повел себя тогда наихудшим образом, и для всех заинтересованных лиц было бы лучше, если бы он этого не делал, а оставался таким, каким был всегда, открытым, милым, любящим людей, а не одержимым идеей домовладения. Катя Мор: но как можно говорить про человека, жившего в этой квартире, что он был одержимым домовладельцем, да ты посмотри вокруг! Госпожа Адомайт: он хотел владеть этим домом согласно своим основополагающим жизненным принципам, и он так и сделал. Она должна хоть на минуточку себе представить — целый дом для одного человека, а я, его сестра, обыкновенная глупая гусыня в сравнении с одухотворенной личностью Себастьяна Адомайта, могу и поработать ради денег, чтобы было на что снять квартиру, разве для меня уж столь важно, окажусь я в итоге в водосточной канаве или еще где, ведь я все равно верчусь-кручусь в этом вареве жизни и ничем не отличаюсь от всех остальных прочих, не то что господин Себастьян Адомайт, к нему дозволено прикасаться только в лайковых перчатках, ведь даже его ослиное упрямство всегда выдавалось за особую тонкость души. Он прекрасно знал, что, имея этот дом, он в финансовом и социальном отношении практически неуязвим в своей независимости, и эта независимость, делавшая его свободным, была для него самым важным в жизни, он все приносил ради этого в жертву, даже семью. У древних греков свободным считался только тот, кто не должен был зарабатывать свой хлеб в поте лица. Ее брат раньше часто повторял это. Каким злым роком обернулся для нее позднее этот закон древних. Хорошо, пусть она не столь интеллигентна, как он, она с этим согласна и всегда это признавала. Но ведь в жизни есть еще и другие ценности. В конце концов, она вырастила детей, а это, как она считает, тоже не так уж мало, если, конечно, не считать в какой-то мере непристойным занятием придавать столько значения обыкновенным вещам и приписывать себе в силу этого определенные заслуги. Но, мои дорогие, почему мы все время говорим о чем-то неприятном? Я ему все простила и не держу в своем сердце зла на него, и произошло это не сегодня, а много лет назад. И если бы не было этого дома во Флорштадте, а в нем ее брата, она, может, никогда бы и не вернулась сюда из Англии, потому что жизнь в Англии очень хорошая, а с момента возмещения ей убытков со стороны бывшего мужа после бракоразводного процесса у нее вообще больше нет финансовых проблем. Шоссау: так вы в разводе? Госпожа Адомайт, потупив взор: да. Она уже двадцать лет как в разводе, крикнула из другой комнаты тетя Ленхен. Потому что ее муж и его секретарша… Что касается секретарши! Блажен тот, кто верит в это! Конечно, в Англии очень хорошо живется, если ты в разводе и получаешь при этом такую компенсацию, как она. Пусть так, Ленхен, сказала госпожа Адомайт. Вы же знаете, дорогой господин Шоссау, кто раз споткнулся… Тетя Ленхен: ах, вечно эта старая песня, она больше не может этого слышать, ей все давно осточертело, ведь все было рассчитано и даже точно просчитано на годы и десятилетия вперед, она до противности знает наизусть все эти ее байки и как она все это устроила.