316, пункт «B» - Эдуард Лимонов

Посредине комнаты стоял новенький прожекторный TV, a стена над тахтой позади Марии была пустой, чистой и свежевыбеленной. «Утеха одинокой дамы», — подумал Лукьянов. Тридцать шесть каналов, с шести до девяти показывающие старые ковбойские фильмы и другой, безопасный, с точки зрения Департмента Развития Информации, bullshit. Впрочем, если она работает у Пуришкевича — продает колбасу и селедку, то может наслаждаться Ти-Ви только по утрам и после работы. Но зато на уик-энды, очевидно, не вылазит из кресла..

— Нет, благодарю вас. Если хотите, я помогу вам готовить ужин, — предложил Лукьянов и встал.

Мария, может быть, и не хотела пускать его на кухню, но Лукьянов настоял на том, что если уж она отказывается от его помощи, то он хотя бы будет находиться на кухне в то время, как Мария готовит ужин.

Кухня оказалась куда более обжитым светлым и даже приятным помещением. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор и было приоткрыто. Раковина соседствовала с массивной газовой плитой. В углу стоял очень большой холодильник, и вверх поднимались полки с множеством посуды и всяческими кухонными приборами, назначения которых Лукьянов никогда не знал. У одной из стен стоял небольшой стол, накрытый белой скатертью, украшенной, вне сомнения, польскими по скатерти цветами. На скатерти помешались два пластиковых подтарельника с цветными фотографиями разнообразной снеди. У стола помещались два стула. На один из них Лукьянов сел. Мария куда-то удалилась на некоторое время и вернулась с бутылкой водки.

— Хотите попробовать «Казимировки»? — улыбнулась она.

— Пуришкевич купил водочное дело?

— Да, недавно. — Мария поставила перед Ипполитом рюмку, по телу которой тоже вились, может быть, польские цветы.

— А вы, мадам?..

— Я вообще-то не пью… Ну да ладно…

Мария вернулась к шкафу и вынула еще одну рюмку. Из рефриджерейтора она вынула большую банку с солеными помидорами. Потом банку с огурцами. Выложив по полдюжине огурцов и помидоров в глубокую тарелку, водрузила соленья на стол.

— За здоровье Казимира, — сказал Лукьянов.

— Казимир Карлович — хороший человек, — убежденно сообщила Мария.

Они выпили. Лукьянов, уважая традиции поляков, выпил до дна. Мария половинку.

— Я даже не знаю, как вас зовут. Я забыла.

— Ипполит.

— Вы, Ипполит, пейте и закусывайте, а я начну готовить.

Из рефриджерейтора Мария достала часть неизвестного Лукьянову зверя и, надев поверх халата фартук, стала обмазывать зверя липкой субстанцией.

— Вы любите поросятину? — спросила она.

Лукьянов любил поросятину, поэтому, остановив свой взгляд на могучих бедрах польской женщины, подтвердил:

— Очень.

Все хорошо, думал Лукьянов. Сидеть с простой женщиной и ужинать тоже хорошо. И хорошо быть живым. Ради ужина Мария сменила халат на простое черное платье и, удалившись в ванную комнату, чуть припудрила лицо. «Лицо Марии худее, чем ее тело», — констатировал Лукьянов. Между тем они неторопливо беседовали.

— Казимир Карлович веселый, — продолжала Мария. — И с ним хорошо работать.

— О да, — поддержал Лукьянов, жуя поросятину. Поросятина была вкусная, однако варварскую еду эту невозможно было пожирать без помощи пальцев, посему, увидев, что Мария, обкромсав кость вначале ножом и вилкой, взяла ее в руки, Лукьянов последовал ее примеру. — Я жил здесь, на Лоуэр Ист-Сайд, на одной улице с Казимиром до войны, в начале девяностых.

— В девяностых я еще жила в Бруклине с родителями. Мы сбежали из Польши в Австрию в восемьдесят первом году. И через четыре месяца уже были в Америке. Потом вышла замуж. В девяносто третьем. И тоже жила в Бруклине. Здесь тогда было дорого жить. — Размытые временем серые глаза Марии грустно посмотрели на Лукьянова.

— А что случилось с мужем? — спросил он.

— Погиб. Он был в винном оптовом бизнесе, поехал закупать партию калифорнийского шабли.

— Где?

— В Лос-Анджелесе двадцать второго ноября две тысячи седьмого года. Русская ядерная подводная лодка подошла на десять миль к городу. Вы, наверное, помните. Три ракеты с ядерными головками.

— Говорят, в трех не было необходимости. Достаточно было одной…

— Единственное утешение, что подлодку уничтожили. Обыкновенной торпедой.

Они помолчали.

— Получилось, что Стив пропал без вести, — спокойно сказала Мария, — потому что в эту часть города до сих пор не ступала нога человека. Ждут, когда совсем рассеется радиация. Там был эпицентр. Так они говорят. Как вы думаете, Ипполит, когда-нибудь будет еще такая война?

— Не знаю, Мария. Надеюсь, что нет. Надеюсь, что люди будут продолжать убивать друг друга более кустарными способами. Надеюсь, что напугались хотя бы на сто лет.

— Я его давно забыла, — Мария посмотрела на Лукьянова. — Восемнадцать лет прошло. Как будто он был в чужой жизни, не в моей… А вы, Ипполит, вы были женаты?..

— Никогда… Всю мою жизнь я встречался с девушками и женщинами, и мне в голову не приходило поселиться вместе с одной из них…

— Ох вы какой, — вздохнула Мария, может быть, несколько раздосадованная тем, что ее гость оказался таким легкомысленным. — Казимир Карлович сказал, что вы известный писатель.

— Преувеличивает, по старой дружбе. Никогда известным не был. Одна книга принесла мне много денег. Прототипом героя «Ловушки» послужил Казимир. Но авторов полицейских романов критики не принимают всерьез. — Мария кивнула серьезно, и Лукьянов продолжил: — После войны и вовсе стало сложно быть писателем. Цензуры, как вы знаете, нет, но столько поправок к «Издательскому акту», что жанр полицейского романа умер своей смертью. Если главный герой должен быть бездетным, непьющим, моральным, лояльным и законопослушным, то становится непонятным, почему такой хороший человек занимается такой грязной работой. Все полицейские в известном смысле уроды, Мария, как и преступники… Они друг друга стоят. Одновременно это не исключает вдруг очень человеческих проявлений в них…

— А кто пробил вам голову? — Мария смело посмотрела в лицо Лукьянову. Первый раз.

— Злые люди, — сказал Лукьянов насмешливо. И увидел уже ставшие историческими события: себя сутки назад, переодевшегося в костюм дочери Кларисс, револьвер системы «Боршард», который Кларисс, пожертвовавшая реликвией («Вы должны себя защитить, Ипполит»), извлекла из глубин шкафа, истеричный поход Лукьянова к зданию Департмента Демографии, отчаяние, короткий неумелый солдафонский допрос. Непонятно как сохранивший свой темперамент живым маленький лейтенант, неожиданная свобода…

— Злых людей стало так много, — вздохнула Мария.

— Выпьем за добрых, — предложил Лукьянов. И они выпили «казимировки». На самом деле автор trash books[44] — полицейских романов не верил в разделение людей на злых и добрых. Он считал, что качества человека зависят от обстоятельств. «Если тебя ведут на казнь — ты добрый. Если ты ведешь на казнь — ты злой».

— А теперь, Мария, выпьем за вас… — предложил Лукьянов.

— Ой, да ну, чего же за меня? — застеснялась Мария.

Лукьянов заметил, что морщины на ее лице разгладились, но зато от выпитой водки раскраснелся кончик вздернутого носа. «Поддает, наверное, от одиночества. Женщина в ее возрасте… Сколько ей может быть лет? Сорок пять? Очевидно. Живот. Зад. Большие груди…» Выпили и опять принялись за поросятину.

В одиннадцать часов, когда Мария, наклонившись над тахтой в ливинг-рум, постилала Лукьянову белье, он взял ее за талию и повернул к себе. Мягкие беспомощные губы женщины растерянно встретили его губы, потом оправились и, обнаружив свою волю, уже смело встретили губы Ипполита. Раздевая женщину несколько минут спустя у нее в спальне, купая руки в мягком тесте ее грудей, спуская их на мягкую булку живота, осторожно подталкивая ее, уже раздетую, похожую на надувную белую игрушку, к кровати, Ипполит чувствовал радостное здоровое удовольствие человека, поступающего согласно законам природы. Такого чувства здоровья и радости он не испытывал очень давно, если вообще испытывал. «Это и есть, наверное, то чувство, которое простые люди физического труда испытывают всякий раз, когда влезают на свою самку», — подумал Лукьянов, лаская и отодвигая пышную белую ляжку женщины.

— Ипполит, Ипполит…

Он открыл глаза. Белое существо, темнея впадинами глаз, нависло над ним, большие груди свисали коровьим выменем. — Стучат в окно…

Он не сразу понял, кто стучит, какое окно и чьи груди висят над ним. Ему было хорошо и жарко, другое тело мягко покрывало его ноги, и ему хотелось обратно в жару и в хорошо.

— Стучат, я боюсь. Пойди посмотри, кто это, а, Ипполит?

Он вспомнил, что он Ипполит и мужчина. Мужчина, у которого твердое тело, должен, прикрывая собой мягкое существо, встать и пойти грудью на предполагаемую опасность. Только убив мужчину, враги могут добраться до мягкого тела его самки. Ипполит встал, и его женщина повела его к окну. И спряталась, почему-то присела на корточки, как большая белая лягушка, у кресла. Ипполит отвернул занавеску и выглянул на улицу. Было темно. Энергичный стук повторился.