Дом над Онего - Мариуш Вильк

Одна деталь напомнила мне мой собственный эпизод из кавказского путешествия. Речь о ботинках, которые Ягельскому чистила Лейла, жена чеченца Исы. Читая это, я вспомнил взгляд Юлии из Грозного — ледяное пламя из-под черного платка. Она чистила мне ботинки перед тем, как я уезжал в Абхазию в 1992 году, а когда я смутился, муж Юлии, Саид, хозяин дома, служивший в личной охране Джохара Дудаева, рассмеялся:

— Успокойся, брат. Она их тебе на счастье чистит.

4 октября

Трудно себя сдерживать, растекаясь во все стороны.

Я вспоминаю эти слова из «Одержимых»[89] всякий раз, когда вижу на страницах «Жепы» раздавшиеся физиономии польских политиков, среди которых иногда (все с большим трудом) узнаю лица, знакомые по «Солидарности».

Господи! — думаю я, — если все эти господа не могут справиться со своими желаниями, какое право они имеют командовать другими? Ведь еще древние мудрецы — как восточные, так и западные — учили, что силу человек черпает в самоограничении, а не в удовлетворении капризов. В «Махабхарате» читаем: «Кто не соблюдает умеренность в еде, не будет иметь ее и в иных областях жизни». А мой любимый северный художник Александр Борисов, проведя две зимы на Новой Земле, утверждал, что подлинные яйца мужчины — это твердый мускулистый живот, а не сморщенный мешочек, скрывшийся под складками жира. Поэтому при виде пузатых персонажей польской политической сцены, этих сластолюбивых физиономий и жирных затылков, я перестаю питать какие бы то ни было иллюзии. Если человек не в состоянии отказать себе в лакомом кусочке и жиреет на глазах у изумленной публики, то с какой стати он станет отказывать себе в чем-то другом? В том, чего невооруженным глазом не увидишь…

Я невольно сравниваю фигуры двух политиков, которые недавно встречались в Кремле: кошачья, пружинистая, словно готовая к прыжку, фигура российского президента Владимира Путина и расплывшаяся — президента Речи Посполитой Александра Квасьневского. Не хочу сказать, будто фигура польского политика оскорбляет мои патриотические чувства — в конце концов, я никогда не считал Кваху своим президентом (единственное, в чем мы расходились с моим политическим наставником — Редактором Ежи Гедройцем), однако, честно говоря, мужикам с женоподобными фигурами я не доверяю.

Кто-то возразит — а как же Черчилль, Коль? Выдающиеся ведь политики… Конечно, только первый «кинул» нас в Ялте, отдав на съедение усатому грузину, а второго — если память мне не изменяет — после ухода с поста канцлера допрашивали по поводу финансовых махинаций (теперь это называется «аферы»).

Отнюдь не хочу сказать, что при выборах нового президента Речи Посполитой следует руководствоваться исключительно физическими данными кандидата. Понаблюдав за представителями нашей так называемой элиты — как жирными, так и тощими, — я вообще не собираюсь голосовать.

Что же касается Путина… Все, кто о нем пишет, непременно поминает «кагэбэшное» прошлое. Мало кто обращает внимание на черный пояс по дзюдо. Разбирающиеся в восточной борьбе (или видевшие великолепный фильм Утикавы «Сага о дзюдо»), думаю, догадаются, к чему я клоню. Ведь дзюдо — это не только приемы и опрокидывание противника на мат. Это — прежде всего! — работа над собой. Искусство самодисциплины и концентрации.

14 октября

Первый взгляд, обращенный на икону, обычно касается лишь поверхности доски. Мы распознаем фигуру святого (порой читаем «название», чтобы понять, кто это), затем ощупываем глазами складки оклада, детали фона, рассматриваем выражение лица или жест. Порой увязаем в красках. Особенно при необычном их сочетании. Например, розовый и темно-синий на иконах из заонежской деревни Есино — словно малиновый отблеск солнца на темно-сизой глади Онежского озера в белую ночь. Искушенный взгляд отметит также форму доски и способ ее обработки, по ковке гвоздей сумеет определить время создания иконы, по стилю и цветовой гамме — регион, а зачастую и автора. Однако истинное созерцание иконы начинается лишь тогда, когда сквозь нее — словно через окно — ты вглядываешься в бесконечную даль.

Но бывает и наоборот. Когда сегодня во время службы я смотрел в окно Покровского храма на Онего, мне казалось, будто я заглядываю в глаза Богоматери. Темные тучи над озером — словно Ее платок (сегодня праздник Покрова!), время от времени сквозь него просвечивали бледные лучи позднего осеннего солнца — заглядывали в кижскую церковь. Соединялись в полумраке с сиянием свечек, мерцали на окладах икон и струились в клубах ладана, словно кто-то плел рыбацкую сеть из дыма и света.

Покров не празднуют ни католики, ни протестанты. Это чисто православное празднество в честь Богоматери, которая во время осады Константинополя сарацинами защитила город, заслонив его от неверных свои покровом, то есть длинным куском ткани, которым женщины на Ближнем Востоке, выходя из дому, накрывали голову и плечи. Во второй раз Богоматерь защитила православных от наезда поляков во Пскове в 1581 году. Память об этом событии хранят в России, поклоняясь чудесной Псковско-Покровской иконе Божьей Матери. Сегодня также и ее праздник.

И вот я, лях (как бы там ни было…), стоял посреди русской толпы в Покровском храме, в свое время едва не уничтоженный огнем и мечом моих соотечественников (якобы на одной из кижских икон на правой ладони Спасителя остался след польской пули), размышляя об иронии судьбы и беспамятстве поляков, которые без конца возмущаются, стеная насчет имперских притязаний России.

Покровскую церковь я люблю по многим причинам. Мне нравится игра света на ее алтаре и смоляной запах бревен, домашняя атмосфера и голос Лены. Когда она молится, он поднимается так высоко, что по нему можно взбежать на небеса. Мне нравится и служба отца Николая (Озолина), волнение, порой заставляющее его путать слова молитв, отчего они звучат куда человечнее, чем у многих жрецов, которые частят, как из автомата. В Покровском храме мне не мешает даже вся эта ритуальная гимнастика, столь раздражающая в других православных церквях, — размашистое осенение себя крестом, целование икон, поклоны в толпе, толкотня со свечками.

И все же до конца своим я себя тут не чувствую. Как, впрочем, и в любой другой святыне коллективного культа — будь то костел, синагога или мечеть. Быть может, потому, что не умею молиться понарошку. И каждый раз, когда наши с отцом Николаем взгляды встречаются, у меня возникает ощущение, что мы оба здесь одинокие чужаки. В голове вертятся слова, написанные Клюевым в 1919 году:

В Заонежье, в узорных Кижах,Где рублевский нетленный сад,Стальноклювый гость из ПарижаСовершает черный обряд.

Это стихотворение Клюева показала мне еще в прошлом году профессор Елена Ивановна Маркова[90] из Петрозаводска — она приехала в Конду Бережную в связи с планировавшейся в нашем доме научной конференцией, посвященной стодвадцатилетию со дня рождения автора «Песен из Заонежья». Елена Ивановна — не просто один из самых выдающихся знатоков творчества Клюева на свете. Это одна из наиболее живописных фигур столицы Карелии (я бы сказал — феминистка a la russe). Показывая мне стихотворение о «госте из Парижа», в котором Клюев якобы предсказал прибытие в Кижи отца Николая, Елена Ивановна собиралась заодно посплетничать о попадье, но я сурово отрезал, что не позволю плохо отзываться о моих друзьях. С той поры госпожа профессор меня избегает.

Да бог с ней, с Марковой… Ее неприязнь к Озолину может объясняться рьяным феминизмом, который не выносит никакой ортодоксальности, а уж тем более мужчины, одетого в «платье» и к тому же главы дома. Хуже, что на отца Николая косо смотрит не только она. Петрозаводская интеллектуальная элита не может ему простить учебу в Париже и Нью-Йорке, а местное духовенство умирает от зависти из-за того, что у отца Николая есть связи с его преосвященством — ведь именно поддержка патриарха помогла церкви занять здание глазной клиники на главном бульваре Петрозаводска с красивым видом на Онежское озеро и устроить там гостевые комнаты. И наконец, сотрудники кижского музея тоже копают под него, поскольку опасаются, что рано или поздно отец Николай выживет их из кижских храмов. При этом все недовольство — исключительно за спиной, а в глаза все кланяются и лебезят, по мере способностей. Неудивительно, что кижский батюшка, выросший в кругах белой эмиграции, не привыкший к советскому цинизму, в восторге от здешней свободы, этого специфически пьянящего состояния невесомости, вакуума. В определенном смысле пустота вокруг отца Николая — еще более разреженная, нежели пустота, в которой оказался в 1937 году его предшественник на Кижах — отец Петухов.