Прибыль на людях - Ноам Хомский

Давайте сначала пристальнее рассмотрим эти недавние случаи как естественные, принимая во внимание подавляющее влияние США, так и те, что, как правило, избираются для иллюстрации достижений «американской миссии» и связываемых с ней надежд.

Как утверждает Лакофф, основными «барьерами на пути осуществления» демократии являются усилия по защите «национальных рынков», то есть попытки помешать иностранным (преимущественно американским) корпорациям устанавливать все больший контроль над обществом. Выходит, нам следует понимать это так, что демократия растет по мере того, как принятие значимых решений все больше передается никому не подотчетным частно собственническим тираниям, в основном иностранным компаниям. Тем временем государственный сектор будет продолжать «съеживаться» по мере «минимизации» государства согласно триумфально утвердившимся неолиберальным политическим и экономическим принципам. В одном исследовании Всемирного банка подчеркивается, что такая новая ортодоксия представляет собой «драматический сдвиг от плюралистического и представительского идеала политики по направлению к идеалу авторитарному и технократическому», тому, что неплохо согласуется с ведущими элементами либеральной и прогрессивной мысли XX века, а в другом варианте с ленинистской моделью (они гораздо более похожи, чем это часто признается).

Обдумывая фон этого явления, мы обретаем некоторые полезные представления о понятиях демократии и рынков в действенном смысле.

Лакофф не вдается в «возрождение демократии» в Латинской Америке, но все-таки цитирует научный источник, включающий статьи по крестовому походу Вашингтона в 1980-е годы. Автор Томас Каразерс, сочетающий ученость с «точкой зрения человека из ближнего круга», ибо он работал над программами «расширения демократии» в Госдепартаменте при Рейгане. Каразерс считает исходящий из Вашингтона «импульс по продвижению демократии» «искренним», но в значительной степени неудачным. Кроме того, провалы оказывались систематическими: в странах Южной Америки, где влияние Вашингтона было наименьшим, налицо был реальный прогресс в процессе демократизации, которому рейгановская администрация, как правило, противостояла, хотя впоследствии начинала до верять ему, когда процесс доказывал свою неодолимость. А там, где влияние Вашингтона было наибольшим, прогресс оказывался наименьшим; если где он и происходил, роль США была незначительной или негативной. Каразерс приходит к общему выводу, что США стремились сохранить «основные порядки в… совершенно недемократических обществах» и избежать «популистских изменений», «неизбежно [ища] лишь ограниченных, направляемых сверху форм демократических перемен без риска разрушить традиционные структуры власти, с которыми Соединенные Штаты длительное время поддерживали союзнические отношения». Последнее предложение требует пояснения. Термин «Соединенные Штаты» обыкновенно применялся для обозначения властных структур в США, а «национальным интересом» считается интерес этих групп, что лишь слабо соотносится с интересами населения вообще. Поэтому вывод гласит, что Вашингтон стремился к управляемым формам демократии, не разрушавшим традиционные структуры власти, с которыми Соединенные Штаты длительное время поддерживали союзнические отношения. Этот факт не слишком удивляет и не является серьезной исторической новостью.

В самих Соединенных Штатах «управляемая демократия» крепко укоренена в конституционной системе. Можно утверждать, как делают некоторые историки, что эти принципы утрачивали силу по мере того, как осваивалась и заселялась территория страны. Как бы ни оценивать эти годы, к концу XIX столетия основополагающие американские доктрины приняли еще более угнетающую форму. Когда Джеймс Мэдисон говорил о «правах лиц», он имел в виду частных лиц. Однако рост индустриальной экономики и развитие корпоративных форм экономического предпринимательства привели к совершенно новому пониманию этого термина: «Определение лица в широком смысле включает в себя любые единицы: индивидов, отрасли чего-либо, товарищества, ассоциированные группы, ассоциации, сословия, тресты, корпорации или другие организации (организованные или не организованные по законам любого государства), или же любое правительственное учреждение». Такое толкование шокировало бы Мэдисона и ему подобных деятелей, чьи интеллектуальные корни восходят к эпохе Просвещения и к классическому либерализму.

Такие радикальные изменения в концепции прав человека и демократии вводились, в основном, не законодательством, а судебными решениями и комментариями интеллектуалов. Корпорациям, которые прежде считались искусственными образованиями, не имеющими прав, пожаловали все права частных лиц и гораздо более того поскольку это «лица бессмертные» и «лица», обладающие громадными богатствами и властью. К тому же корпорации больше не привязывались к конкретным целям, охарактеризованным в государственных хартиях, но могли действовать как им заблагорассудится с немногими ограничениями.

Консервативные ученые-юристы ожесточенно противостояли этим инновациям, признавая, что они подрывают традиционную идею, согласно которой права неотъемлемо присущи индивидам, а также подрывают рыночные принципы. Но эти новые формы авторитарного правления были институци онализированы, а вместе с ними произошла легитимация наемного труда, который основное направление американской мысли едва ли считало чем-то лучшим, нежели рабство; причем поддержка такого рода оценки исходила не только от зарождавшегося рабочего движения, но и от таких фигур, как Авраам Линкольн, от Республиканской партии и от средств массовой информации, представляющих истэблишмент.

Эти темы имеют громадные последствия для понимания природы рыночной демократии. Опятьтаки здесь я могу их лишь упомянуть. Материальные и идеологические итоги способствуют прояснению понимания того, что «демократия» за рубежом должна отражать модель, к которой стремятся в США: направляемые сверху формы контроля, когда публике отводится роль зрителей; недопущение этой публики на арену принятия решения, откуда должны быть изгнаны «невежественные и лезущие не в свое дело аутсайдеры», так считает большинство современных теорий демократии. Впрочем, их общие идеи стандартны и крепко укоренены в традиции, хотя и претерпели радикальные изменения в новую эпоху «коллективных субъектов права». Возвращаясь к «победе демократии» под руководством США, ни Лакофф, ни Каразерс не спрашивают, как Вашингтон сохранил традиционную структуру власти в высшей степени недемократических обществах. Они ничего не говорят о террористических войнах, принесших десятки тысяч истерзанных и искалеченных трупов, миллионы беженцев и, вероятно, невосполнимое опустошение. Молчат они о том, что эти террористические войны в значительной степени были направлены против католической церкви, которая стала врагом, когда сделала «выбор в пользу бедных», пытаясь помочь страдающим людям достичь хоть какой-то справедливости и каких-то демократических прав. Более чем символично, что ужасное десятилетие 80-х годов XX века началось с убийства архиепископа [Ромеро], который стал «голосом для безмолвствующих», а завершилось убийством шести ведущих интеллектуаловиезуитов, избравших тот же путь, что и архиепископ, причем каждый раз эти убийства были делом рук террористических сил, вооруженных и подготовленных победителями в «крестовом походе за демократию». Следует обратить пристальное внимание на тот факт, что ведущие центральноамериканские интеллектуалы-диссиденты оказались убиты дважды: и физически, и замалчиванием их судьбы. Об их идеях и фактически о самом их существовании в Соединенных Штатах почти неизвестно, в отличие от диссидентов во вражеских государствах, вызывающих большой почет и уважение.

Такие вещи не попадают в историю, которую пишут победители. А в исследовании Лакоффа, которое в этом отношении не является исключением, если что и остается, так это ссылки на «военную интервенцию» и «гражданские войны» без указания на какие-либо внешние факторы. Однако для тех, кто стремится лучше понять принципы, на основе которых формируется будущее, осведомленность обо всех этих злодеяниях представляется совершенно необходимой, особенно если сохранятся нынешние тенденции развития структур власти.

Особенно показательно то, как Лакофф описывает Никарагуа, опять же стандартно: «Гражданская война закончилась вслед за демократическими вы борами, и продолжается трудная попытка созидания более процветающего и самоуправляемого общества». В переводе на язык реальных событий это значит, что сверхдержава, напавшая на Никарагуа, усилила свой натиск после первых демократических выборов в истории страны. За выборами 1984 года осуществлялся пристальный контроль, и их легитимность была установлена профессиональной ассоциацией латиноамериканских ученых-гуманитариев (ЛАСА), ирландской и британской парламентскими делегациями и другими в том числе враждебно настроенной нидерландской правительственной делегацией, как ни странно, поддержавшей рейганистские зверства. Ведущая фигура центральноамериканской демократии, Хосе Фигерес из Коста-Рики, к тому же критически настроенный наблюдатель, все-таки счел выборы в «завоеванной стране» (Никарагуа) легитимными и призвал Вашингтон дать сандинистам «мирно завершить то, что они начали: они заслуживают этого». США же решительно противились проведению выборов и всячески стремились сорвать их, будучи обеспокоенными тем, что демократические выборы помешают их террористической войне. Но эта озабоченность оказалась излишней в силу исправного функционирования доктринальной системы, блокировавшей сообщения о выборах с примечательной эффективностью и инстинктивно принимавшей сторону государственной пропаганды, которая называла эти выборы бессмысленным мошенничеством.