Соглядатай, или Красный таракан - Николай Семченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне стало не по себе. Вон тётка Оришка какая довольная! А как-то там мои мама, сестричка, доченька моя?
Я потихоньку отошла в сторону и зачем-то заглянула в шкаф. Там в холщовом мешочке хранились тоненькие сухарики. Мы с девчонками специально сушили остатки хлеба, зашивали их в кубики-бандероли и отправляли домой.
–… привёз кренделей, сухарей и ещё кое-чего, – хвасталась Ольга. – Сказал, чтоб готовилась. У него отпуск, поедет на Украйну обратно и меня с собой возьмёт. Побуду дома, а когда другой офицер поедет в Германию в отпуск, то меня сюда вернёт. Моя мама им очень понравилась, угодила. Пора к новой власти привыкать!
Как тебе не стыдно! – не выдержала я.
А чего стыдиться? – усмехнулась Ольга. – Они к нам по-человечески, и мы к ним – тоже…
– Да ты хоть догадалась, что офицеры будут тебя, как игрушку, из рук в руки передавать?
– Что, завидно? – рассмеялась Ольга. – Хочешь, и тебя с кем-нибудь познакомлю?
– Да пошла ты…
Через несколько дней Ольга объявила:
– Девки! Возьму от каждой по одному листочку письма… Если, конечно, хорошо попросите, – она язвительно посмотрела на меня.
Все сели за письма. Одна я не пишу.
– А ты чего не пишешь? – спросила Сима Гершанович. – Что, ей тяжело и твоё письмо отвезти? В одном селе живёте…
– А что писать? – ответила я. – Правду – нельзя, ложь – противно, и рука не поднимется её писать…
– Ну, хоть фотокарточку матери пошли, – сказала Сима. – Наш вахман, тот, что постарше, за фотографии недорого берёт…
– А я от неё возьму фото только в позе танца, – объявила Ольга. – Она ведь у нас плясунья! Говорят, даже на балерину училась. Пусть мать увидит, что в Германии талант её дочки расцвёл!
– Да ты что, Ольга, сбесилась? Там подумают, что нам весело живётся, – запротестовала Сима.
– Нет! Только в позе танца! – решительно отрубила Ольга.
Что и говорить, она хотела меня унизить, поставить на колени. И тут меня осенило! Пусть моё изображение «в позе танца» наглядно расскажет о моей «весёлой» жизни в Германии.
– Ну что ж, Ольга, танцевать, так танцевать! – бодро сказала я. – Где тот вахман с фотоаппаратом?
– Пошли на вахту, – позвала Ольга и повернулась, чтобы идти.
– Я сейчас… оденусь, – я метнулась к Галине из Полтавы. – Галя! У кого из вас есть вышитая сорочка? Фотографироваться пойдем… Давай одевайся и бегом на вахту!
И вот мы идём на вахту в холщовых вышитых сорочках, длинных юбках в складку. Они сползают с худых бедер, и приходится то и дело их поддёргивать.
Какой-то парень из харьковских бренькал на трехструнной балалайке, постоянно сбиваясь, а мы начали невпопад подпрыгивать, кружиться.
– Улыбочка! Где улыбочка на все тридцать два? – издевалась Ольга. – Веселей, девочки!
Мамочка! Ты увидишь эту улыбочку и всё поймёшь… Ольга не просто в отпуск едет, она будет вести агитацию, хвалить жизнь наших людей в Германии. Не верьте! Вглядитесь в мою вынужденную улыбку – это оскал оскорблённого, униженного невольника. Вы же умные, мои дорогие, и всё поймёте без объяснений.
Я хорошо помнила выступление Сталина по радио и была верна своей клятве: «От моих рук врагу – никакой пользы!»
Когда нас приводили в заводской цех, душа у меня просто разрывалась от вопроса: как не делать того, что делать заставляют? Кругом ведь полно надсмотрщиков.
Наладчиков я обычно отвлекала какими-нибудь пустячными разговорами, лишь бы время шло:
– А сколько вам лет? Есть жена? А дети?
Однажды ко мне приставили молодого парня. Звался он Куртом.
– Курт! Тельман… Понимаешь? Во ист Тельман?
Курт, как ужаленный, глянул на меня, огляделся вокруг, боязливо шенул:
– Тельман концлагерь… Капут!
– Убили его?
– Тельман – нельзя! – Курт обвел ладонью вокруг шеи, изображая верёвку: за такие разговоры, мол, и вздёрнуть на виселицу могут.
На другой день он вообще не подошёл ко мне. Видно, испугался, что снова втяну его в политические разговоры.
Подошёл ко мне мастер:
– Почему не работаешь?
– Сердце болит, – отвечаю. – Не могу работать.
– Вас, вас… ма гу? – переспросил он, наморщив лоб.
– Пошёл бы ты к чёрту!
Мастер пожал плечами, сходил за Валей, которая немного изъяснялась по-немецки. Она перевела ему: дескать, у девушки сердце болит, нужен врач.
– Сейчас из лагеря вызовут вахмана, – сказал мастер. – Он отведёт к врачу.
Когда мы с Валей остались одни, я её спросила, где она изучала немецкий язык.
– У меня был один немецкий лейтенант… Красивый! Он мне и внушил: немецкий язык благородный, скоро на нём будет говорить весь мир, – рассказала Валя. – Он пообещал взять меня замуж, когда война кончится.
Я смотрела на неё, как на какую-то чужестранку. А она, не замечая этого, продолжала рассказывать:
– Я так его люблю! Когда он подолгу не приходил, я худела, и знаешь, от чего? От слёз! Ты удивляешься? Правда! Зато когда он являлся, то обязательно приносил какой-нибудь подарок. Такой замечательный кавалер, не то, что наши ребята! Он мне красивое крепжоржеттовое платье подарил…
Я не выдержала и рассмеялась. Дело в том, что девчата нового привоза распевали песню на мотив «Катюши», и в ней были слова о таких, как Валя и их немцах-любовниках:
«… что в соседнем доме отнял платье
и принёс в подарок для тебя».
– Что лыбишься? – вспыхнула Валя. – Да если хочешь знать, эти парни-деревенщики и в подмётки моему Гансу не годятся! И даром мне их не надо…
И я снова рассмеялась.
Зачитался, однако. Вот-вот должен придти Юра. Надо хоть немножко прибраться.
Вообще-то, он задерживается всего лишь на полчаса. Это нормально. Я уже привык к его лёгкой, даже обаятельной необязательности. Влетит в прихожую эдакой бешеной торпедой, сбросит на пол рюкзачок с плеча и смущено затараторит: «Извини, такое дело: мчусь на всех парах, аж дым из ушей, и тут – нате вам! – такая фея плывёт, ну я тебе доложу: ни убавить, ни прибавить – всё при ней, один к одному – Мадонна!»
Или ещё что-нибудь у него случится – сломается, например, автобус, и как раз в таком месте, откуда до ближайшей остановки топать и топать. Или неожиданно объявится приятель, о котором он уже и забыл – даже имя не сразу вспомнил, но зато приятель был с бутылкой. А последний случай и вообще потешный: замечтался о чём-то у кромки тротуара, его и окатила водой поливальная машина – пришлось бежать в театр на просушку.
Так что я не особо удивился, когда Юра влетел запыхавшийся, торопливый, набросился на бутыль «Монастырской» : принципиально не замечая стакана, жадно глотнул воды прямо из горлышка.
– Старик, ну и дела творятся! – утирая подбородок тыльной стороной ладони, он недоумённо потряс головой.
– Опять Мадонну встретил?
– Если бы…
Он медленно стянул туфли, присел на пуфик, вытащил сигарету и растерянно спросил:
– Серёга, как ты думаешь, у меня в квартире есть что-нибудь особо ценное?
– Конечно, – подтвердил я. – Видик – это точно ценность. И, пожалуй, те серебренные чашечки, из которых твоя прабабушка кофе пила, тоже ценность. Антикварная.
– Так вот, представь: всё это у меня и спёрли! – вздохнул Юра и чиркнул спичкой. – Даже зажигалку унесли, гады. А ещё – дублёнку, джинсы, кое-что по мелочи…
Я хлопнул его по плечу:
– Мы с тобой друзья по несчастью! Меня тоже маленько почистили…
– Да? А я-то считал, что ты гол как сокол.
– Обижаешь! – я дурашливо напыжился. – Гангстерам стало известно, что мои картины на западных аукционах оцениваются в астрономические суммы! Это тут, в России, я прозябаю в безвестности…
– И мой портрет спёрли? – подыграл Юра.
– Нет, оставили до следующего захода. Портрет ещё не закончен. Гангстеры нынче тоже образованные, кое-что в искусстве понимают…
Юра вздохнул, хотел что-то сказать, но тут его взгляд упёрся в зеркало на стене. Он вскочил и почти упёрся носом в своё отражение, рассматривая синяк под глазом.
– А может, они хотят, чтобы ты запечатлел меня вот так – с фингалом? – он грустно покачал головой. – Красавчик, ничего не скажешь! Даже в милиции меня спросили, где такие украшения раздают…
Он потрогал свой синяк, побурчал насчёт воров, которые грабят малоимущих актёров и вытянул из сумки зелёную папку: в ней Юра держал тексты своих ролей. Но, видно, на сей раз ему не очень хотелось учить монологи и диалоги. Обычно он сразу раскрывал папку и, не отрывая от страничек глаз, что-нибудь рассказывал, смеялся, пил чай и, представьте себе, при этом ещё что-то умудрялся запоминать, критиковал режиссёра или драматурга, придумывал своему герою нюансы и оттенки голоса – хрипел, басил, икал, сопел, переходил на интимный шёпот или взрывался идиотским смехом.
– Что-то я не в тонусе, – сказал Юра. – Жену жалко. Единственный раз она не надела золотой перстень, оставила на полочке в ванной и, как на грех, ворьё поганое залезло…
