Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины - Владимир Ильич Порудоминский

Семинарист Поплонский в самом деле вывел о своем ученике Льве «совершенную правду»: и не может и не хочет. Не может учиться тому, чего не хочет, и не хочет учиться тому, чего не может освоить, потому что предметы эти им самим не обдуманы, «не решены».

Это у него до конца дней.

В старости, подводя итоги, он скажет: «Я всю жизнь учился и не перестаю учиться, и вот что я заметил, ученье только тогда плодотворно, когда отвечает каким-нибудь моим запросам».

Зимой 1870-го – уже напечатана «Война и мир» – Лев Николаевич, в ответ на свои «запросы», решает изучать древнегреческий. Через две недели («невероятно и ни на что не похоже» – не без гордости докладывает Фету) уже прочитал без словаря Ксенофонта, читает Гомера. «Живу весь в Афинах. По ночам во сне говорю по-гречески». Софья Андреевна пишет с некоторым неодобрением: «Просиживает дни и ночи. Видно, что ничто его в мире больше не интересует и не радует, как всякое вновь выученное греческое слово и вновь понятый оборот».

Десятилетие с лишком спустя, осенью 1882-го (ему пятьдесят четыре), берется за древнееврейский. Язык необходим для исследования Библии. Ученый раввин, его наставник, поражается быстроте и глубине освоения материала Толстым. Жена опять недовольна: «Левочка – увы! – направил все свои силы на изучение еврейского языка, и ничего его больше не занимает и не интересует. Нет, видно, конец его литературной деятельности, а очень мне это жаль».

Литературной деятельности – не конец. Впереди – «Холстомер» и «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната» и «Отец Сергий», «Воскресенье» и «Хаджи-Мурат». Но у Софьи Андреевны для него свой план жизни. А для Толстого с детства мучительно, когда его «насильно втискивают» в чужие, не им самим выношенные и выболевшие планы.

Музыкант А.Б. Гольденвейзер заносит в дневник 1 февраля 1901-го: «Лев Николаевич начал месяца два-три назад учиться голландскому языку, а сейчас уже довольно свободно читает, – это на семьдесят третьем году!»

В связи с выходом из университета он вынужден явиться для беседы к управляющему Казанским учебным округом. Управляющий «очень тогда хорошо со мной говорил, – полвека спустя вспомнит об этой беседе Лев Николаевич, – жалел, что мои университетские занятия так плохо удались, говорил: “было бы очень печально, если бы ваши выдающиеся способности не нашли применения”. В чем он тогда мог видеть мои способности, уж не знаю». А вот смог, увидел! Правда и управляющий – необыкновенный, не обыкновенного ума и взгляда человек: Лобачевский – великий математик!

Видел и слышал великие истины

Тетенька Т.А. Ергольская свидетельствует с пристрастным вниманием человека любящего: «Л. – непонятное существо, обладающее странным характером ума… Он думает только о том, как углубиться в тайны человеческого существования, и чувствует себя счастливым и довольным только тогда, когда встречает человека, расположенного выслушивать его идеи, которые он развивает с бесконечной страстностью».

Об этом он и сам говорит в «Отрочестве: «Едва ли мне поверят, какие были любимейшие и постояннейшие предметы моих размышлений во время моего отрочества, – так они были несообразны с моим возрастом и положением…Все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души уже представились мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигать ум человека, но разрешение которых не дано ему…»

Лето 1845 года он проводит вдвоем с тетенькой в Ясной Поляне. Недавний юный завсегдатай гостиных казанского «высшего света», он вдруг внешне «опрощается»: туфли на босу ногу, парусиновый халат, сшитый по собственному покрою, – днем он носит его и дома и на улице, ночью халат служит ему простыней и одеялом.

В то лето в Ясной он читает философские труды, сам излагает свои суждения на бумаге, но всего больше – думает, напряженно, страстно, во всем стараясь дойти до оснований, до корней, до сердцевины, по слову поэта. «В голове моей происходила горячечная усиленная работа», – после расскажет он об этом лете 1845-го.

Часто от наплыва мыслей он не мог заснуть, вставал с постели, шагал из угла в угол по комнате, выходил на балкон, влезал на крышу, ум его действовал, не переставая, «с страстностью молодости»; наконец, он засыпал, но и во сне «видел и слышал великие новые истины и правила».

Верьте себе

В «Отрочестве», поведав о напряженной работе «детского слабого ума», Толстой заключает, что мысли эти представлялись его уму с такою ясностью и поразительностью, что он воображал даже, будто первый открывает такие великие и полезные истины.

Н.Н. Гусев, секретарь и биограф, подмечает: на всем протяжении жизни Толстого в его высказываниях встречается – «я в первый раз понял», «я в первый раз заметил», «я испытал в первый раз», «в первый раз я почувствовал»…

В первый раз!.. «Вся его жизнь представлялась ему обычно в виде целого ряда больших и малых следовавших один за другим переворотов…»

И всякий раз то, что вчера представлялось ясным и определенным, сегодня (будто впервые увиденное) непременно должно быть уточнено, изучено заново, уяснено, заменено, отброшено вовсе.

«Я первый»… Толстой убежден, что каждый человек совершает в своем внутреннем развитии тот же путь, который человек вообще, развиваясь, проходит «в целых поколениях». Что найти свое я значит передумать, сознавая это или нет, все то, над чем до тебя веками трудился ум человечества.

Главное: самому передумать, уяснять, постигать, самому свое я найти. «Помню, как я, когда мне было 15 лет… как вдруг я пробудился от детской покорности чужим взглядам, в которой жил до тех пор, и в первый раз понял, что мне надо жить самому, самому избирать путь, самому отвечать за свою жизнь перед тем началом, которое дало мне ее».

Он скажет это на восьмидесятом году жизни в «Обращении к юношеству», которое озаглавит: «Верьте себе».

Озарение светом истины

В этом постоянном ощущении первооткрывательства – одна из особенностей мышления Толстого.

Мы привыкли к увлекательной истории замысла «Анны Карениной», такой, как о ней чудесно поведал сам Толстой: как-то после работы взял том прозы Пушкина «и как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения… И там есть отрывок “Гости собирались на дачу”. Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события и стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел