Старик и ангел - Александр Кабаков

Все это она бесконечно повторяла про себя и даже тихонько вслух, не обращая внимания на пассажиров электрички.

А электричка тем временем пролетела мимо «Волги» Кузнецова, стоявшей перед шлагбаумом у переезда в сторону области, и они разминулись, как бывает только в плохом кино и в жизни.

Сергей Григорьевич весь день проболтался вокруг ее дома, стараясь не привлекать внимания соседей, но все равно, естественно, привлекая — о романе профессора Кузнецова и Любки-давалки райисполкомовской в поселке знали все. Не дождавшись, он уже поздним вечером вернулся в московскую квартиру, пнул дверь в комнату Ольги — почему-то на этот раз не запертую — и объявил: «Все кончено, забудь и возвращайся, хватит в парижских приживалках отираться». Ольга уже не зарыдала, а тихо заплакала — нашла единственно правильную интонацию для такой сцены. Кузнецов пошел в кабинет, достал из стола кстати сохранившуюся бутылку дареного кем-то из аспирантов виски и, скрутив ей голову, стал глотать из горла…

Любовь Ивановна провела часа четыре в пельменной напротив московского подъезда, возле которого никогда прежде не бывала, но нашла по описанию. Здесь она достала из сумочки предусмотрительно запасенную чекушку дагестанского коньяку, вылила всю в стакан от компота, выпила залпом и заела стылыми пельменями, отлепляя по одной от комка. Через часа полтора, не спуская глаз с подъезда, сходила за еще одной стограммовой. Повторила под мраморным столом пельменной операцию тайного употребления спиртных напитков. Подождала еще два часа… Но Сергей так и не появился.

Тогда она бегом, чтобы не упустить, если что, кинулась к ряду будок, из которых в одной телефон все же оказался исправным, и позвонила. Женщина с той стороны ответила мягко, как бы с улыбкой: «Алле, прошу вас, я слушаю…» И, послушав молчание, повторила на всякий случай то же самое по-французски — мало ли что бывает с международной связью.

Любовь Ивановна, наплевав на возможное вмешательство милиции или граждан, швырнула тяже-лую, бронированную от хулиганов телефонную трубку в стенку кабины и вернулась на вокзал. В электричке заснула, едва не проехала свою станцию, — а какие-то мерзкие пацаны уже подбирались к спящей… В гастрономе на площади купила полноразмерную пол-литру…

Утром не могла встать, провалялась весь день.

Так все и кончилось. Мужа после стройки века — конца ей не было видно, что ж, человеку всю жизнь без семьи в вагончике жить? — заслуженно направили в партшколу. И потом он за пару лет сделал такую карьеру, что Люба и сама не заметила, как исчезла райкомовская квартира в поселке и появилась цековская в новостройке совершенно улучшенной планировки…

А еще лет через десять Сергей Григорьевич встретил знакомую комсомольскую фамилию — вспомнил не сразу — в газете. Банкир такой-то с супругой устроили большой загородный прием в честь прибытия такой-то международной звезды современного искусства. Если б не черный бант в волосах, Кузнецов и не узнал бы Любу на фотографии…

А с Ольгой все пошло своим чередом, ничто хорошее не возвратилось, и теперь m-me Chapoval-Kuznetzoff живет себе где-то там, трудно даже представить где. А профессор Кузнецов С.Г. валяется в пятой градской больнице, во второй кардиологии с инфарктом миокарда и установленными бесплатно, как заслуженному пенсионеру и деятелю науки, тремя стентами, — а вообще-то такая операция не то шесть тысяч стоит, не то девять… Долларов.

— Вот, Петр Иваныч, какая история… любовь побеждает смерть, говорите? Нет, товарищи, жадность-то посильней любви оказалась, — закончил Сергей Григорьевич свой рассказ и открыл глаза.

В палате никого не было, и соседняя кровать была пуста, даже свернутый матрас убрали.

Глава двенадцатая

Продолжение жизни без особых сюрпризов

Тут дверь открылась и вошел полковник Михайлов П.И. в вельветовых пыльных тапках, тренировочных брюках с лампасами и клетчатой рубахе — как положено больному. В руках у него были две тарелки. На одной косовато стоял стакан с бежевым кофейным напитком и лежали два куска белого крупнопористого хлеба с куском сливочного масла на верхнем. На другой застывала гречневая каша-продел и котлета обычного розовато-серого цвета, который что в детсаде, что в реанимации — один и тот же по всей стране.

Полковник, стараясь ничего не уронить с тарелок, сильно брыкнул назад вельветовой тапкой, довольно ловко захлопнув палатную дверь. Тарелки он поставил на тумбочку рядом с кроватью Кузнецова, вытащил из кармана тренировочных брюк завернутую в бумажные салфетки алюминиевую ложку и положил ее на тумбочку тоже.

— Вот, — сказал он, — в реанимацию всегда всё уже холодное приносят, а я тебе, Серега, вырвал в первых рядах. Сам-то я теперь в шестой палате, в неврологии у выздоравливающих…

Не обращая внимания на трубки и провода, Сергей Григорьевич сел, подмостив под поясницу тощую подушку, и принялся есть с небывалым аппетитом, вполне обходясь, кстати, без вилки и ножа — одной перекрученной алюминиевой ложкой.

— Видишь, Сергей Григорьевич, — удовлетворенно констатировал полковник, обращаясь уже в партийной манере по имени-отчеству, но на «ты», — важнейшие навыки привила нам родная Советская армия, которую теперь мы хулим, как Иваны, не помнящие родства. К примеру взять: вот нас на всю жизнь научили есть любые блюда2 исключительно ложкой, абсолютно не нуждаясь в прочей сервировке. Ну, правда, seafood в определенных ситуациях создает проблемы…

— Я в армии не служил, — грубо перебил Кузнецов, не став углубляться в истоки своей привычки к барачному столовому серебру — алюминию с перекрученными винтом черенками.

— И правильно! — нисколько не обиделся на резкий тон Петр Иваныч. — Армия — великая школа, которую кончать надо заочно. Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Спасибо армии родной, два года гавкнули пиз…

Тут он осекся, потому что в палату вошла медсестра — кажется, та самая, которая привиделась Сергею Григорьевичу, когда он умирал от острой сердечной недостаточности, а она вдруг назвала его «миленьким-любименьким». Безусловно, привиделось тогда и послышалось…

Между тем видение медсестры поправило слегка выбивающиеся из-под форменной шапочки волосы, старомодно окрашенные пестрыми «перьями», и, слегка выпучив для строгости круглые, вишневого оттенка глаза, гаркнула на полковника таким голосом, который уж точно должен был напомнить милые его душе армейские годы.

— Вы, больной, из неврологии? Так и давайте в свою неврологию! Быстро!!! У нас в больнице межотделенческий карантин, а вы тяжелому кардиологическому вон с первого стола еду принесли… Быстро, быстро! И тарелки свои…

Полковник Михайлов, который, заметьте, в течение всего нашего рассказа проявляет исключительно мягкий нрав и покладистость, вскочил, по старой военной шутке прикрыл левой ладошкой голову, а правую поднес к левой, как бы беря под козырек, и тут же действительно исчез вместе со всей посудой. Правда, при этом в палате прошелестело еле слышное «стерва», но уж это простительно — кто бы, спрашивается, удержался?

А призрачная медсестра достала из неведомо откуда взявшегося пластикового пакета все, что приносят любящие жены в больницы тяжело заболевшим мужьям, будто фрукты и салаты могут одолеть судьбу…

Тут были апельсины и полные витаминов зеленые яблоки, плод авокадо, невкусный, но, говорят, полезный, лилово-багровый гранат, диетические сухарики в хрустящей бумаге и полулитровая, запотевшая от внутреннего тепла банка со свежим пюре и маленькими тефтелями из очевидно вручную, на домашней кухне смолотого телячьего фарша. Пакетики зеленого чая рассыпались между более солидными припасами…

— Ляжьте, Сергей Григорьевич, — ласково сказала представительница младшего призрачного медперсонала, — то есть лягте, извиняюсь, вам никак нельзя сидеть…

Кузнецов покорно сполз вдоль своего ложа, сминая подушку. Медицинская фея поправила постель, накрыла больного простыней до пояса и сама села на край кровати.

— А как же есть? Я голодный… — капризно пробурчал Сергей Григорьевич, сразу, как всякий мужчина, почувствовавший, что его капризы будут приняты с готовностью.

— А я тебя покормлю, — прошептала медсестра, — я тебя покормлю, миленький-любименький, пока нет никого, сестры все сами сейчас обедают…

И она достала всё из того же неисчерпаемого пакета сверкающую мельхиоровую ложку в крахмальной салфетке конвертиком и открыла банку, сразу заполнившую всю палату райским ароматом. Зачерпнув вместе с одной тефтелей глоток пюре, она поднесла все это ко рту Сергея Григорьевича, другую руку с салфеткой подсунув ему под заросший седой недельной щетиной подбородок — чтобы еда не упала на постель.