Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

— Нельзя же этак, — облегченно внушал ему Горемыкин. — Вон Галочку перепугали. А она молодой специалист, ей противопоказано зрелище встающих на операционном столе больных. Как же вы так, голубчик?

— Что–то тошно, — прошептал Афиноген, — нельзя ли поспешить? Что–то затянулась наша встреча.

— Работа тонкая, — теперь Горемыкин сам говорил торопливо, невнятно, как шаман. — Спешки не любит. Скоро кончим, полчасика еще. Вы сами виноваты, голубчик. Ишь сколько времени потеряли зря. Сами же знаете: поспешишь — людей насмешишь. Ну, ничего. Таких терпеливых, тебе прямо скажу, я мало встречал, а оперирую уже двадцать лет. Считай каждый день стою за этим столиком. Представляешь? Ты молодец, Гена! Сопли не распускаешь. А иные, поверишь ли, плачут. Некоторые могучие мужчины превращаются прямо–таки в невинных младенцев. Даже Галочкина неописуемая красота их не взбадривает. Больно, конечно, и тяжело, я понимаю. Но потерпи чуток. Потерпи!

Афиноген ухитрился глотнуть побольше воздуха и сказал равнодушно:

— Обидно, доктор, перед женщиной лежать без порток. А так пожалуйста. Режьте, сколько хотите. Разве мы не люди. Если для науки, для опыта, режьте хоть до утра. А мои штаны не упрут в гардеробе? Ворья — то везде полно. Подумают, что я окочурился и…

Пожилая медсестра, которая до этого не открывала рта и была самым незаметным человеком в операционной, вдруг приняла его слова всерьез. Полный негодования и укоризны голос прозвучал из–под марлевой повязки:

— Как вам не стыдно, молодой человек! У нас не воруют в больнице.

— Он шутит, — остановил ее хирург. — Ты разве не видишь?

— Не воруют? — усомнился Афиноген. — Интересно. Да я не в осуждение, поверьте. Все ведь из озорства, не более того. У нас на предприятии краску со стен сколупывают и в карманах выносят. Краске этой — ноль цена. А люди тащут. Избаловался народец без присмотру. Озорует.

Афиноген бормотал, ерничал и не понимал, что его почти не слышно. Для врача и ассистентов только губы его пошевеливались и собирался в складки постельно–серый лоб, но этого было им достаточно, чтобы знать: больной в сознании и не слишком обескуражен.

— Давайте теперь вы! — Горемыкин с опустошенным мокрым лицом кивнул Галине Михайловне и отошел к окну. Афиноген видел его сутулую спину и черное пятно затылка. «Все, — понял он, — главное позади».

Он опустил веки и без опаски налегке отправился в кишащий комками ваты знакомый мрак, на свидание к пауку. Паука там не оказалось, зато около ноги копошилась противная толстая белая крыса с окровавленной мордой. Афиноген погнался за ней, пытаясь раздавить ее каблуком. Крыса гадко пищала, увертывалась и разевала зубастую, как у волка, ядовитую пасть. С ее зубов стекали лужицы желтоватой смолы. Пятки Афиногена промокли и стали прилипать к полу. Он знал, что если дать крысе передышку, она сама бросится ему на грудь. Как ужасно она пищала и огрызалась, мерзкая тварь!

— Все кончено, Гена! — слышал он с неба голос Горемыкина. — Операция кончилась. Проснись! Пошевели пальцами, покажи, что ты меня слышишь! Эй, Гена!

Афиноген разлепил набрякшие веки и обнаружил, что лежит на высокой кровати в обыкновенной маленькой комнате, с обыкновенным окном и обыкновенными, окрашенными в голубой цвет стенами. На тумбочке горела неяркая лампа.

— Как?

— Отлично, — уверил Горемыкин, — лучше не бывает. А сейчас попробуй откашляться.

Афиноген попробовал и издал шорох, похожий на скрип половиц в деревенском доме.

— Здорово, — восхитился Иван Петрович. В палате они были одни, — но надо, чтобы воздух очистил легкие. Ну–ка попробуем сесть. Ну–ка! Так будет удобнее.

Он поддержал Афиногена за плечи, и тот сел без особого труда. Голова кружилась, но нигде ничего не болело. Он погладил пальцами пухлую наклейку на животе.

— Спасибо, доктор, — сказал он. — Я забыл вас поблагодарить.

Горемыкин кивнул.

— Ты куришь, Гена?

— Да.

— Погоди, сейчас я тебе принесу сигарету. Покурим с тобой. Надо обязательно продышаться. Обязательно!

С неуклюжей быстротой Горемыкин заспешил к двери. Афиноген подумал и опустил ноги с кровати. Голые ступни ощутили свежую прохладу паркета. Ничего.

Он оперся руками и рывком встал на ноги. Ничего. Все в порядке. Вертанулись и исчезли сине–белые круги.

Афиноген сделал пробный шаг, второй. Слабые, вялые ноги неохотно повиновались. Ничего страшного. Он достиг окна и схватился за фрамугу. Любимый Федулинск светился розовыми огнями, покачивался, как огромный корабль у ночного причала. «Еще погуляем», — подумал Афиноген. Открыл форточку. Сыроватый воздух медленно пополз с волос на плечи, под рубашку, качнул занавеску. Афиноген поднял лицо и затянулся животворной прохладой, как дымом, — поперхнулся, захрипел, неловко перегнулся на подоконник. Обеими руками он схватил и прижал тесно к телу теплый бинт на животе. Вбежавший Горемыкин, охнув, успел подхватить обмякшего Афиногена и помог ему доковылять, почти донес до кровати.

— Ну, ты финтишь, Гена, — сказал он. — Прямо десантник какой–то.

Афиноген Данилов с огорчением ожидал, как сейчас в груди у него что–то должно непременно взорваться и затопить сознание. Нет, ничего. Только обильная испарина ливнем окатила с ног до головы.

— Где же сигарета? — потянулся Афиноген. — Покурить бы хорошо после операции.

— Вот, — Горемыкин протянул ему длинную трубочку «Явы–100» и чиркнул спичкой…

2

Отдел, который пока еще возглавлял Карнаухов, занимал четыре комнаты на третьем этаже административного здания. На втором этаже помещались дирекция, управленческие службы и бухгалтерия, что создавало некоторые неудобства для молодых сотрудников отдела. Неприятно было стоять и курить в коридоре, по которому в любую минуту мог прошагать кто–нибудь из начальства. Курить в служебных комнатах с недавних пор запретили приказом по институту, изданным по инициативе пожилых женщин, которых в свою очередь сагитировала «Литературная газета», ведущая прогрессивную кампанию по борьбе с никотином. Как все новое, борьба с курением внедрялась с огромными трудностями и напряжением. Возглавляла антиникотиновую группировку Клавдия Серафимовна Стукалина, однодетная вдова, сорокапятилетний младший научный сотрудник. Узнав из статей, какими бедами грозит ей лично зачумленный сигаретным дымом воздух, Клавдия Серафимовна на время как бы повредилась в уме. Прежде спокойная, выдержанная женщина, любительница некрепкого кофе с карамельками и задушевных интимных бесед, она внезапно превратилась в неистовую фурию, хитрую, беспощадную и коварно–хладнокровную. Спрятав в ящик стола неоконченное вязание (свитер для соседской девочки), Клавдия Серафимовна несколько дней бродила из комнаты в комнату и о чем–то подолгу шепталась с потенциальными единомышленниками. После этих бесед лица ее собеседников вытягивались и делались похожими на физиономии египетских жрецов. В результате появилась докладная записка на имя директора института, под которой стояло двадцать восемь подписей (впоследствии восемнадцать из них оказались фиктивными). В записке обоснованно, с научными выкладками доказывался урон, наносимый институту курильщиками. Слова «производительность труда», «творческая обстановка» перемежались колонками цифр и графиками, над составлением которых на совесть потрудились экономически образованные отдельские дамы. Все это выглядело настолько убедительно и так точно соответствовало духу времени, что директор института Виктор Афанасьевич Мерзликин, со времен Отечественной не выпускавший изо рта папиросу «Беломорканал», тут же продиктовал секретарше суровый приказ, где говорилось, что по ходатайству сотрудников в целях нормализации и оздоровления обстановки курить в рабочих помещениях категорически запрещается. Наказания сулились неопределенные и от того еще более грозные.

Подмахнув приказ, Виктор Афанасьевич с сиротливым выражением лица распорядился убрать из своего кабинета все пепельницы, минуты две сидел в кресле, погруженный в сомнамбулический экстаз, потом быстренько задымил очередную папиросу и стал стряхивать пепел в корзинку для бумаг.

Копию приказа единомышленники Клавдии Серафимовны (среди них были теперь и мужчины) переписали крупными печатными буквами на лист ватмана, облепили по краям соответствующими картинками из заграничных журналов (особенно впечатлял худенький человек — скелет, у которого вместо головы торчала желчно дымящая печная труба) и приконопатили плакат на доску объявлений у входа на этаж.

Утром самые заядлые курильщики отдела Сергей Никоненко и Семен Фролкин провели около плаката несколько веселых минут и, как обычно, с горящими сигаретами вторглись в комнату.

Клавдия Серафимовна, по–кавалерийски гикнув, подбежала к ним и, как–то ловко выхватив сигареты сразу у обоих, метнула их на пол, растоптала, а Фролкину, как он впоследствии клялся, вдобавок заехала коленкой под зад. Одобрительные возгласы находившихся в комнате еще трех женщин сопровождали экзекуцию. Клавдия Серафимовна спокойно вернулась за свой стол и с доброй улыбкой извлекла из ящика вязанье.