Дневник одного тела - Даниэль Пеннак

* * *

25 лет, 4 месяца, 7 дней

Четверг, 17 февраля 1949 года

Сегодня утром наша постель была едва измята.

* * *

25 лет, 5 месяцев, 20 дней

Среда, 30 марта 1949 года

Кариес, или искушение болью. Проснулся от зубной боли. Кариес. Сначала эта гадость заставила меня взмыть под потолок, но потом даже показалась интересной . Есть в ней что-то электрическое. Да-да, эта боль ближе всего к удару электрическим током. И как любая электротравма, она несет в себе элемент неожиданности. Язык мирно подремывает во рту, ни о чем не думая, и вдруг – две-три тысячи вольт! Страшно больно, но боль длится недолго. Как одиночная молния на грозовом небе. Боль не распространяется, ее действие четко ограничено одним участком, и она почти сразу же исчезает. До такой степени, что первое удивление сменяется сомнением. И тут начинается опасная игра – проверка ощущений. Сначала на разведку отправляется язык, недоверчиво, с тысячей предосторожностей, точно сапер, он обследует десну, стенки подозрительного зуба, только после этого отваживается подняться на выщербленный гребень и с осмотрительностью слизняка, продвигающегося на ощупь при помощи выставленных вперед рожек, проникает в колодец. Но тут новый электроразряд снова подбрасывает – так, понятно. Только вот очень трудно сохранить это ощущение в мозгу, настолько эта боль мимолетна. И ты начинаешь все сначала. Новый разряд! Слизняк сжимается в комок. Вот такой вот шутник этот кариес.

* * *

25 лет, 5 месяцев, 24 дня

Воскресенье, 3 апреля 1949 года

Каролин – настоящий кариес. Вспышки ее злобы моментально забываются. До такой степени, что, схлопотав от нее оплеуху, сразу начинаешь сомневаться: а была ли она вообще? Такая нежная девушка! Такой голосок! Такая бледненькая! Такая синеглазая! А волосы – прямо как у Боттичелли! Ну и начинаешь снова. Проверяешь себя. И возвращаешься в слезах. Она мне сделала это, она мне сделала то. Пострадавших – предостаточно. Каролин – это кариес, возникший на почве нашей ненасытной жажды быть любимым. Когда с нее сорвешь маску, она изображает из себя больной зубик: У меня было такое несчастное детство. Сама невинность. Разве кариес может быть в чем-нибудь виноват? Это не я – это злые люди сделали меня такой. А ее бесконечные жертвы выступают в роли зубного врача. Я, я тебя вылечу! Очаровательный кариес. Даже привлекательный. Дантисты расталкивают друг друга: Смотри, какие у меня мази, какая бормашина! Как я люблю тебя! Я знаю, что на самом деле ты вовсе не такая! И язык уступает этому очарованию и снова лезет в колодец. Уверен, эту девушку ждет блестящая политическая карьера.

* * *

25 лет, 5 месяцев, 25 дней

Понедельник, 4 апреля 1949 года

Ну вот, рассуждая о товарище Каролин, я скатываюсь до обыкновенного личного дневника. Вопрос: когда мое тело порождает ассоциацию, объясняющую природу мне подобных, имею ли я право отклониться в сторону того, что можно считать личным дневником? Ответ: нет. И какова же главная причина такого запрета? Каролин, конечно же, сама ведет дневник, в котором преподносит действительность под нужным ей соусом. И потом, характер этой девицы вызывает столько других ассоциаций: например, клещ, который коварно питается вашей кровью и которого всегда обнаруживаешь слишком поздно. Или золотистый стафилококк, спящий глубоким сном, но уж если проснется – тогда держись!.. Нет, никаких личных дневников!

* * *

25 лет, 6 месяцев, 3 дня

Среда, 13 апреля 1949 года

Впервые в жизни пошел к дантисту (по рекомендации дяди Жоржа). В результате – щеку раздуло так, что я не могу показаться на работе. Короткие разряды тока я променял на настоящую боль, долгую, сильную, этакую раскаленную докрасна жаровню, горючим для которой служит левая сторона верхней челюсти. Если будет больно, примите это. Принял, все равно больно. Боль началась с обезболивающего укола. В дырку моего моляра перпендикулярно воткнулась игла, и все время, пока мой палач орудовал шприцем, впрыскивая мне наркотик, я чувствовал себя доской на пилораме. Будет не слишком приятно, зато быстро. Получилось ни приятно, ни быстро. Впрыснув жидкость, он принялся дырявить мне челюсть бормашиной, шум которой отдавался у меня в черепе, как стук кирки каторжника на рудниках. И все это ради того, чтобы выудить из моих внутренностей тонюсенькую серую ниточку. Смотрите, вот ваш нерв. Сейчас я поставлю вам временную пломбу, а коронкой займемся потом, когда заживет.

А еще он посоветовал мне тщательнее чистить зубы. Не меньше двух минут – утром и вечером. Сверху вниз и слева направо. Как американские солдаты из объединенных союзных войск.

* * *

25 лет, 6 месяцев, 9 дней

Вторник, 19 апреля 1949 года

Был на очень серьезных переговорах с «M&L», и вдруг – резкий запах дерьма. Завоняло так неожиданно и так сильно, что я вздрогнул. Похоже, мои собеседники ничего не почувствовали. Но вонь-то была! Резкая, удушливая, она буквально «хватает за горло». Дерьмовее не бывает. Как будто я свалился в выгребную яму. Этот ужас преследует меня весь день, накатами, а окружающие при этом ничего не замечают. На работе, в метро, дома – словно открывается дверь жуткого сортира, я задыхаюсь от вони, а потом дверь снова закрывается. Обонятельные галлюцинации – вот мой диагноз. Ни в какую выгребную яму я не падал, я сам – эта яма, полная вони, которую, к счастью, не распространяю вокруг. Но это ощущение – вонючей выгребной ямы – все время со мной. Я рассказал обо всем Этьену – чтобы выяснить наконец, что это такое. Он спросил, не был ли я недавно у дантиста. Да, на прошлой неделе, по рекомендации твоего отца. Верхний моляр? Да, слева. И думать нечего: он проткнул тебе пазуху, и теперь ты напрямую подключен к носовой полости. Это пройдет через несколько дней, когда ранка зарубцуется. Носовая полость? А с чем она соединяется? Что, от нашей души разит дерьмом? А ты сомневался? И Этьен подробно рассказывает мне об этой своеобразной вони. Зловоние распространяет не наша душа, этот запах гноя, а точнее – гниения органических продуктов, производят носовые пазухи, часто далекие от чистоты. Ну а благодаря тому, что дантист малость промахнулся со своей бормашиной, наш обонятельный аппарат получил возможность наслаждаться этим запахом по полной. Бывает, ничего страшного. Такое прямое подключение к внутренностям нашей головы действует на гнилостные запахи, как лупа. (Наружная вонь рассеивается, а потому не так концентрирована.) Что же до самого запаха, он вполне реален, никакая это не галлюцинация, а скопление гниющих клеток.

* * *

25 лет, 6 месяцев, 15 дней

Понедельник, 25 апреля 1949 года

Шесть дней незаметно для окружающих я нюхал дерьмо. Даже защищая диссертацию. Комиссия не заметила ничего, кроме вдохновения. Единодушные поздравления. А я плаваю в выгребной яме. Как леди Макбет.

* * *

25 лет, 7 месяцев, 4 дня

Суббота, 14 мая 1949 года

Быстрые движения портного, снимающего мерку. Длина руки, длина ноги, окружность талии, окружность шеи, ширина плеч. Точные, бесстрастные прикосновения в области промежности. (Мимолетная мысль: а чувствую ли я это?) Портного не интересует мое тело. Да он и не касается его. Ничего общего с осмотром врача. Его пальцы, втыкающие там и сям булавки, определяют объем, очерчивают видимость. От портного выходит не просто человек, а человек социальный, облеченный должностью. Мое тело чувствует себя странно голым в этом новом костюме.

* * *

25 лет, 7 месяцев, 5 дней

Воскресенье, 15 мая 1949 года

Не понял вопроса портного. Вы носите налево или направо? Пришлось ему давать пояснения. После чего мне понадобилось время, чтобы подумать. Думаю, скорее, налево. Да, налево. Мой член – левый уклонист. Никогда не думал об этом.

* * *

26 лет, 5 месяцев, 2 дня

Воскресенье, 12 марта 1950 года

Несколько месяцев не писал сюда, как всегда, когда со мной случается нечто важное. На этот раз я влюбился. И было гораздо важнее пережить это, чем описывать в дневнике. Любовный угар! Не так-то легко это описать, не утонув при этом в сентиментальном супе. К счастью, любовь чертовски связана с телом. С того дня прошло уже три месяца. Вернее, с вечеринки у Фанш. В квартире полно народу. Звонят, я ближе всех к двери, открываю. Она говорит только: «Я – Мона», – а я так и стою перед дверью, загораживая ей проход, потеряв голову от внезапно свалившейся на меня любви, окончательной и бесповоротной. С ума сойти, до чего наше желание зависит от красоты! Эта Мона – несомненно, самое аппетитное существо на свете, и вот она уже и самая умная, и самая милая, самая утонченная, и лучше всех аккомпанирует! Совершенство в превосходной степени. Сердце мое тут же расплавилось, точно кусок свинца. Будь она самой глупой, самой злобной, самой пошлой, самой хищной, самой расчетливой, самой лживой сволочью, самой последней мещанкой или отъявленной негодяйкой, будь это подтверждено документально и предъяви мне кто-нибудь эти документы, все равно мое сердце поверило бы только моим же глазам! Вся моя жизнь была сплошным ожиданием ее! То, что стоит передо мной в проеме этой двери и, по зрелом размышлении, тоже не торопится войти, это – моё! Женщина с большой буквы! Она – моя! Моя женщина! Притяжательное прилагательное и такое же местоимение – вместе! И нет в этом никаких сомнений! В тот самый миг, когда нас поражает любовь, вся культура поднимается из неизведанных глубин нашего существа и устремляется в сердце – и все это под действием веществ, выделяемых определенными железами. Всё – простенькие песенки и пышные оперы, первый взгляд, брошенный Ромео на Джульетту и герцогом Немурским на принцессу Клевскую, все Мадонны, все Венеры и Евы, от Кранаха до Боттичелли, вся любовь мира, в ошеломляющих количествах почерпнутая из самых сомнительных источников и музеев, из иллюстрированных журналов и романов, из рекламных фотографий и священных текстов, Песнь песни песней, все желания нашей юности, собранные воедино, приумноженные горячими ночами самоудовлетворения, все наши подростковые «холостые выстрелы», выпущенные по картинкам и словам, все устремления нашей отчаянной души – переполняют сердце и воспламеняют разум! О, это любовное ослепление! О, мгновенное прозрение! Пораженный, я полным кретином стою в дверях. К счастью, мое пальто висит тут же на вешалке. Я хватаю его, и вот уже три месяца, как мы с Моной не покидаем нашей постели, где рассмотрели уже друг друга в целом и в деталях, ныне и присно и вовеки веков. Перламутр, шелк, пламя и жемчуг – вот какое оно, лоно Моны, само совершенство! Это – говоря о главном, потому что есть еще ее жадный взгляд, тончайший бархат ее кожи, нежная тяжесть грудей, эластичная твердость ягодиц, свойственная только ей округлость бедер, четкая покатость плеч, и все это – точно мне по ладони, по размеру, по температуре, по запаху, по вкусу – ах, что за дивный вкус у моей Моны! – нет, для того, чтобы дверь вот так вот открылась на вашу совершеннейшую половинку, нужен Бог! Нужно, по крайней мере, чтобы Бог существовал, иначе как бы наши тела оказались вот так идеально подогнаны одно к другому? Все происходило постепенно: сначала привыкали друг к другу наши руки и губы, потом – наши сокровенные места. Уж как мы их ласкали, ублажали, щекотали, поглаживали, настраивали, прежде чем разрешить им встретиться, войти друг в друга, искусно растягивая ноту блаженства до головокружительного верхнего «до», а теперь они набрасываются друг на друга на счет «раз», и не нужно им никакого нашего разрешения, все делается по-быстрому – на ощупь, на лестнице, между дверей, в кино, в подвальчике у того антиквара, в гардеробе в том театре, в беседке в сквере, на верху Эйфелевой башни – пожалуйста! Я сказал – «не покидаем постели», но наша постель – это Париж и его окрестности, это берега Сены и Марны! Мы любим друг друга до полного насыщения, мы готовим наши сокровенные инструменты, начищаем их языками, как солдат – свой котелок, как облизывают ложку, мы с восхищением рассматриваем их в моменты славы и полного изнеможения, с дурацким умилением, как пьяницы, переводя все это словами любви, будущего, потомства, я, например, хочу иметь потомство, только бы Мона не покидала моей постели, хочу плодиться и множиться – почему бы и нет, если от этого не пострадает удовольствие и если итогом всему будет счастье? Идет, пусть будет крикливая малышня, в любых количествах, по одному карапузу от каждого траха, что ж – снимем казарму, чтобы разместить эту армию любви! Короче, вот так обстоят дела. Я мог бы и дальше строчить тут обо всем этом, если бы не насущная необходимость, лежащая поперек моей кровати и подсказывающая мне, что сейчас время не мемуары писать, а действовать, снова и снова! Не воспевать прошедшее время, а воздавать почести настоящему!