Добывайки в поле - Мэри Нортон

Однажды он принес небольшой аптечный пузырек. Вынимая пробку, Спиллер спросил:

— Знаете, что это?

Хомили, сморщившись, понюхала янтарную жидкость.

— Верно, какой–нибудь шампунь для волос? — сказала она, состроив гримасу.

— Наливка из бузины, — сказал Спиллер, не сводя глаз с ее лица. — Красота!

Хомили уже было собралась попробовать наливку, но вдруг передумала.

— Выпьешь вина, — сказала она, вспомнив поговорку из календаря Арриэтты, — поубавится ума. К тому же я с детства непьющая.

— Он делает эту наливку в лейке, — объяснил Спиллер, — и наливает из носика.

— Кто — он? спросила Хомили.

— Кривой Глаз, — сказал Спиллер.

Все трое с любопытством смотрели на него.

— А кто он такой, этот Кривой Глаз? — спросила, наконец, Хомили. Она аккуратно заколола сзади волосы и, отойдя от Спиллера, принялась что–то тихонько напевать.

— Да тот, у которого был ботинок, — беспечно ответил Спиллер.

— О? — отозвалась Хомили. Она взяла головку чертополоха и принялась подметать пол — тем самым давая понять Спиллеру, что у нее есть дела поважней, чем их беседа, и вместе с тем не проявляя по отношению к нему грубости. — Какой ботинок?

— Этот, — сказал Спиллер и пнул его ногой.

Хомили перестала подметать и уставилась на Спиллера.

— Но этот ботинок принадлежал раньше джентльмену, — ровным голосом сказала она.

— Раньше — да, — подтвердил Спиллер.

Несколько секунд Хомили молчала.

— Ничего не понимаю, — сказала она наконец.

— До того как Кривой Глаз их стибрил, — объяснил Спиллер.

Хомили засмеялась.

— «Кривой Глаз… Кривой Глаз…» Кто такой этот Кривой Глаз? — беззаботно спросила она, твердо решив не волноваться.

— Я же вам сказал: цыган, который украл ботинки.

— Ботинки? — повторила Хомили, поднимая брови и подчеркивая голосом множественное число.

— Ну да, их была пара. Стояли за дверью в буфетную, — Спиллер мотнул назад головой, — в большом доме. Там их Кривой Глаз и стянул. Пришел туда продавать защепки для белья, а во дворе за дверью каких только не было ботинок? Разных фасонов и размеров, все — начищенные до блеска. Стояли на солнышке, пара возле пары… и щетки, и все прочее…

— О–о, — протянула задумчиво Хомили («Неплохая добыча», — подумала она). — И он все их прихватил?

Спиллер засмеялся.

— Ну, нет! Кривой Глаз не такой дурак. Взял одну пару, а соседние сдвинул, чтобы не видно было.

— Понятно, — сказала Хомили. Через минуту она добавила: — А этот ботинок кто добыл — ты?

— Можно и так сказать, — ответил Спиллер и добавил, словно в объяснение: — У него был пестрый кот.

— При чем тут кот? — спросила Хомили.

— Однажды ночью этот кот устроил ужасный концерт у него над ухом, Кривой Глаз поднялся и запустил в него ботинком — этим ботинком, — Спиллер снова пнул ботинок. — Хороший был ботинок. И воду не пропускал, пока ласка не прогрызла дыру в носке. Вот я и взял его — протащил за шнурок через изгородь, спустил на воду, залез в него, проплыл вниз по течению до поворота, вытащил на землю, а потом высушил в высокой траве.

— Там, где мы его нашли? — спросила Хомили.

— Ага, — Спиллер захохотал. — Вы бы послушали, как он ругался утром! Он же точно знал, куда кинул ботинок, и не мог понять, почему его там нет. — Спиллер снова расхохотался. — Всякий раз, что он проходит мимо этого места, снова его ищет.

Хомили побледнела.

— Снова ищет? — встревоженно повторила она.

Спиллер пожал плечами.

— Ну и что? Он же не додумался искать на этом берегу! Ведь он знает, куда швырнул ботинок, знает точно, потому–то ничего и не понимает.

— Ах, господи, — жалобно запричитала Хомили.

— Да нечего вам волноваться, — сказал Спиллер. — Ну, я пошел. Что–нибудь принести?

— Я бы не отказалась от чего–нибудь теплого, — сказала Хомили, — этой ночью мы все озябли.

— Хотите овечьей шерсти? — спросил Спиллер. — Там, у дороги, ее на колючках полно.

— Все, что угодно, — сказала Хомили, — лишь бы оно грело. И лишь бы, — добавила она, в ужасе от внезапно пришедшей ей мысли, — это не был носок. — Ее глаза округлились. — Мне не нужен носок Кривого Глаза.

В тот вечер Спиллер ужинал вместе с ними (холодный отварной пескарь с салатом из щавеля). Он принес им великолепный комок чистой овечьей шерсти и длинный красный лоскут, оторванный от шерстяного одеяла. Под, не будучи таким противником вина, как Хомили, налил ему в половинку ореховой скорлупы бузинной наливки, но Спиллер и не прикоснулся к ней.

— У меня дела, — сказал он сдержанно, и они догадались, что он собирается в дальний поход.

— Ты надолго? — спросил Под, пригубливая наливку с таким видом, словно хотел лишь попробовать ее.

— На неделю, — ответил Спиллер, — может быть, дней на десять…

— Смотри, — сказал Под, — будь осторожен. — Он сделал еще глоток. — Очень неплохо, — сказал он Хомили, протягивая ей скорлупку. — На, попробуй.

Хомили покачала головой и сжала губы.

— Мы будем по тебе скучать, Спиллер, — сказала она, хлопая глазами и не обращая внимания на Пода. — Это факт.

— А зачем ты уходишь? — вдруг спросила Арриэтта.

Спиллер, уже готовый скрыться в лиственном пологе у двери, обернулся и посмотрел на нее.

Арриэтта вспыхнула. «Л задала ему вопрос, — горестно подумала она, — теперь он исчезнет на долгое время». Но на этот раз Спиллер, хоть и не сразу, ответил:

— За зимней одеждой, — сказал он.

— Ах! — в восторге воскликнула Арриэтта, поднимая голову. — За новой?

Спиллер кивнул.

— Из меха? — спросила Хомили. Спиллер снова кивнул.

— Кроличьего? — спросила Арриэтта.

— Кротового, — сказал Спиллер.

В освещенной свечкой пещерке вдруг наступил праздник, словно их всех ждало радостное событие. Все трое улыбались Спиллеру. Под поднял свой бокал.

— За новую одежду Спиллера! — сказал он, и Спиллер, смутившись, тут же нырнул в листву. Но не успела еще живая завеса перестать колыхаться, как они снова увидели его лицо.

— Ее шьет одна дама, — смущенно сообщил он и снова исчез.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

«Счастье с бессчастьем, что ведро с ненастьем».

Было еще совсем рано, когда на следующее утро Под позвал Арриэтту с порога пещеры:

— Вылезай–ка из ботинка, дочка! — крикнул он. — Я хочу что–то тебе показать.

Дрожа от холода, Арриэтта натянула на себя одежду и, накинув на плечи кусок красного одеяла, вылезла наружу и стала рядом с отцом. Солнце уже поднялось, и все, на что падал ее взгляд, поблескивало, словно посыпанное сахарной пудрой.

— Первый иней, — сказал через минуту Под.

Арриэтта сунула закоченевшие пальцы под мышки и туже натянула одеяло.

— Да, — сдержанно откликнулась она, и оба замолчали..

Но вот Под откашлялся и сказал:

— Нет нужды будить мать. При таком солнце через час все, наверное, растает. — Он снова замолчал, погрузившись в свои мысли. — Думал, тебе понравится, — хрипло сказал он наконец.

— Да, — повторила Арриэтта и вежливо добавила: — Очень красиво.

— Самое разумное, — сказал Под, — тихонько приготовить завтрак и не трогать мать. В этой овечьей шерсти ей должно быть тепло.

— Я еле жива, — ворчала Хомили за завтраком, держа обеими руками ореховую скорлупку с горячим, как огонь, чаем (теперь благодаря Спиллеру им не приходилось так экономить свечи). — Я продрогла до мозга костей… Знаешь, что? — продолжала она.

— Нет, — коротко сказал Под. — Что?

— Давай, пойдем на выгон, где останавливаются цыгане и поищем чего–нибудь. Там сейчас никого нет. Раз Спиллер ушел надолго, значит, цыгане снялись с места. Может, мы что–нибудь найдем, а в такую погоду хуже всего сидеть на месте. Как ты на это смотришь, Под? Оденемся потеплее.

Арриэтта сидела молча, переводя глаза с отца на мать. Она уже поняла, что если ты хочешь чего–нибудь, лучше не вмешиваться в разговор взрослых.

Под колебался — он не хотел вторгаться в чужие владения, ведь туда ходит за добычей Спиллер.

— Ну, ладно, — неуверенно согласился он наконец.

Поход оказался совсем не легким. Спиллер спрятал свою лодку, и им пришлось переправляться на другой берег на плоском куске коры, а когда они двинулись по лесу вдоль ручья, оказалось, что оба берега заросли густо куманикой — чудовищная чаща из живой колючей проволоки, которая цеплялась за платье и волосы. К тому времени, когда они перебирались через зеленую изгородь на травянистую обочину дороги, все трое были растрепаны и расцарапаны до крови.

Увидев место, где разбивали табор цыгане, Арриэтта совсем приуныла. Лес, через который они с таким трудом пробрались, заслонил последние тусклые лучи солнца. Покрытая тенью трава была истоптанная и пожухлая. Повсюду валялись старые кости; ветер перегонял с места на место перья и лоскуты; то и дело на изгороди хлопала грязная газета.