Весны гонцы 2 - Екатерина Шереметьева

Валерий мерзко усмехнулся, сощурил злющие глаза:

— Разоблачить симулянта!

Ой! Кого он так напомнил? Да! Горящий уголек жалости разгорался под ложечкой. Нет, нет, только не это!

— Как ни трудно, а без Валерия будет легче. Он балласт, он премьерствует, разрушает коллектив, — решительно сказала Глаша.

Только не это!

— Я — против. Так нельзя. Дай мне сказать.

Солнечным утром в Барнауле, делая покупки для бригады, девушки встретили Северцева. Он затащил их смотреть картины восьмидесятилетнего пенсионера — учителя математики, художника-самоучки.

— У этого феноменального деда есть прекрасные, просто прекрасные этюды. Много нелепого, беспомощного — ну, естественно, нет школы, но — талант. И как он знает край! И есть подлинные чудеса. Мне хочется отобрать кое-что, в Москву увезти на выставку. И здесь надо его пропагандировать. Там у него больной, умирающий, кажется, — мимоходом предупредил девушек Северцев. — Он, правда, в другой комнате. А дед обрадуется вам.

Старик встретил их возле дома. Высокий, прямой, в тюбетейке на белых густых волосах, он улыбался сквозь заросли бороды и усов, хмурил нависшие брови, в ярких глазах было молодое смущение, удовольствие. «Конечно, талантливый и симпатяга», — подумала Алена.

— Проходите. Третий этаж. Проходите, пожалуйста. Хорошего не ожидайте. Какой я художник! Но так уж хотелось запечатлеть нашу природу. Край-то особенный, а настоящие художники не пишут, не знают, что ли. Я для школ, собственно, чтоб дети родной край полюбили. Прежде ребятишек ко мне водили, а теперь нельзя — делают в школах вроде выставок. Я, само собой, хожу, объясняю: что, где, какие составить маршруты для походов. — На площадке у своей квартиры он вдруг понизил голос: — Зять мой тяжело болеет, он… Мы тихонько, не побеспокоим.

Алена хотела сказать: «Может быть, не надо, неудобно?» — но старик уже ввел их в переднюю.

Против открытой двери стена большой светлой комнаты сплошь увешана картинами. Бирюзовый поток кипит, белеет среди скал.

— Это… где?

— Катунь. Верховья.

Прозрачный лиственничный лес пронизан солнцем… В центре большое полотно: под голубым полуденным небом плещется оранжево-малиновая вода. Ветер взбил белые гребешки пены, в переливах ярко-розовых волн — отблески голубого неба, зелени…

Алена так и рванулась:

— Что это?

— Малиновое озеро.

Тихо вошли в столовую. Тесно по стенам — этюды, легкие наброски, картины. Зашептали наперебой девушки:

— Осень — пожар!

— Эти ржавые папоротники — чудо!

— А река совершенно голубая и кипит!

— И нежные, как травинки, березы…

Позади скрипнула дверь, кто-то коротко кашлянул. На пороге соседней комнаты, скрестив руки на груди, стоял худой человек в нижнем белье.

Желто-бледное лицо. Темная щетина до самых глаз, спутанные волосы падают на лоб. Глубокие глаза чуть прищурены, взгляд, как острие, пронизывает, ударяет злобой.

— Здравствуйте, — оробев, сказали девушки.

Он не ответил, усмешка сморщила одну сторону лица.

Старик вымученно-ласково спросил:

— Беспокоим тебя? Мешаем? Мы уйдем.

— А не все мне равно?

Презрение ко всем и всему в деревянном голосе, во взгляде, в движении плеч — почему? Возникшее заранее бережное сочувствие к трудному больному сменилось у Алены настороженностью, желанием обороняться. Как можно так смотреть на людей? За что? Уйти? Или, наоборот, не надо?

Она старалась сосредоточить внимание на этюдах, старалась слушать Северцева — он увлеченно хвалил старика, его умение передать необычность света, воздух, зной, стремительную силу горной реки. Но становилось невмоготу — жег, хлестал, стискивал цепкий ненавидящий взгляд. Северцев, кажется, не замечал — привык? У Агнии горели щеки. Глаша то и дело незаметно косилась в сторону больного.

Девочка лет восьми неслышно вошла из передней, опасливо глянула на него, заметила чужих, смутилась.

— Здравствуйте, — неловким движением рванулась к деду, спрятала головенку с бантом в складках широкого чесучового пиджака.

Агния и Алена вздрогнули от негромкого покашливания. Девочка съежилась, но шагнула к отцу.

— Тебе стул подать, папочка?

— Отстань, — раздался тот же громкий, стучащий голос.

Взгляд злобой обдал маленькую фигурку. Девочка низко нагнула голову и отступила к деду. Старик обнял ее и продолжал что-то рассказывать Северцеву.

Больной, не изменив позы, в сущности непристойной, стоял в двери, чуть покачиваясь, и смотрел в окно, будто хотел уничтожить голубое небо, облака, зеленые верхушки тополей.

Алене стало душно. Она уже ничего не видела, не понимала, что говорит Северцев, о чем воркует Глаша: уйти, уйти скорей!

— Девочки, а мы не опоздаем на репетицию? — вдруг сказала Агния.

Никакой репетиции и быть не могло — ребята рано утром с вещами уехали в совхоз. Но Алена с такой убежденностью поддержала Агнию, что Глаше осталось только подтвердить:

— Да. Пора.

Старик с внучкой и Северцев — он еще оставался — вышли с девушками на крыльцо. Женщина лет тридцати пяти поднималась на ступеньки. Переполненные базарные сумки оттягивали плечи, замученное лицо будто застыло в полусне. Алена сразу угадала в ней жену больного.

— Уходите? Жалко. — Женщина поставила сумки на крыльцо, вздохнула. — Невесело у нас. Что сделаешь? Несчастье. Такой был человек, такой строитель! Сколько его домов в городе и в крае! Целые поселки на целине… Вот и этот дом выстроил. Квартиру такую хорошую дали. А сколько наград, премий! В газетах писали. И вот как… По несчастной случайности услышал, что у него в печени рак. Тут же работу бросил, как отрезал. А конца нет. Всех разогнал, и все стали виноваты. Кошку — и ту пинает. Ну что же теперь нам делать, если мы здоровые? Девятый месяц так. Сердце, говорят, крепкое.

Слезы в глазах женщины, слова, когда-то рожденные острой болью, много раз повторялись, поистерлись, потускнели. А ведь горе, подлинное, не отступившее, продолжало жить.

«Как страшно вот так затвердить роль, потерять свежесть и силу чувства!» — мелькнуло в голове Алены и сразу ушло.

Девушки прошли длинный квартал, завернули за угол.

— Возненавидеть жизнь потому, что сам умираешь, какой ужас! — сказала Агния.

— Он никогда не был человеком, — почти крикнула Алена. — Он строил для себя, для карьеры, для денег, для славы. Строитель! Нет, не человек!

— Да ты что?.. Умирает ведь…

— А хоть бы не родился!

— Он много выстроил, он много пользы…

— А вреда? Одна эта девочка, может, на всю жизнь… Он — сгусток зла…

— Ты сама жестокая. Он же дома строил…

— А людей уродовал. Какая злоба!

— Может, от болезни…

— Ты же слышала: только узнал — бросил работу. Другие, настоящие люди торопятся больше успеть до смерти. А этот… Ведь ходит же! А ненавидит с какой силой! Ее бы на доброе… Строитель! Опытный, знающий, учил бы молодых, помогал. Приходили бы к нему… Прекрасно же!

Даже во время концерта Алене то и дело мерещился налитый ненавистью взгляд. С Сашкой она спорила. Он сказал, как Глаша:

— Раз много выстроил — уже достаточно. Мы еще не в коммунизме.

— Какой может быть коммунизм с такими?

— Ленин говорил…

— Знаю. Через сорок лет нельзя терпеть шекспировских злодеев.

— А культ тщеславия? В том-то и беда, что всякая мелочь заражалась, делала себя «личностью», божком, хоть в масштабе своего учреждения, семьи. Думаешь, это раз-два — и уйдет? Надо с детства, с юности будить в человеке… Макаренко писал…

Конечно, с детства, с юности! И нельзя упустить Валерия.

На летучке он мерзко усмехнулся, и ей вдруг отчетливо, в подробностях представилось, как одиноко в отравляющей злобе умирает Валерий. Жалость к нему и к тому «шекспировскому злодею» обожгла нестерпимо:

— Дай мне, Глаша! Не улыбайся так, Валерий. И не злись, — как всегда, слова не приходили вовремя, Алена путалась. — Ты ведь хочешь? Ты хочешь с нами… сейчас и потом в театре. Не злись ты, не щурься так… Ты не привык. У тебя дома слишком богато. Но ты же хочешь… Ты не тренированный, как другие ребята. Важно, что ты хочешь. Он должен быть с нами. Я против.

— Вчера говорила одно и вдруг перековалась не в ту сторону! — возмутилась Глаша.

— Не перековалась, а думать надо. Штампы это: «разрушает коллектив», «недостоин звания». Легче всего. А что дальше? Вы думаете?

— Максимум эмоций и минимум логики, — снисходительно усмехнулся Саша.

Он, конечно, произнес сногсшибательную речь, с логикой и эмоцией, с умопомрачительными цитатами, разбил Алену в пух и вдребезги. Только Агния и Олег держали ее сторону. Даже Зинка-дура побоялась оказаться «непринципиальной» и голосовала за отправку домой Валерия. А получилась ерунда, безобразие. Во-первых, потеряли спектакль. Любимый — «В добрый час!». Заменить было некем — в нем все до одного заняты. Срочно делали вторую концертную программу. Правда, большое отделение получилось целиком из монтажа сцен «Доброго часа», но все-таки репетировать пришлось много, даже ночами. Устали, переругались. А главное — потеряли Валерия. Сашка и Глаша и сейчас этого не понимают. А поди-ка отбей его теперь у родителей. Так они и отпустят занянченное чадо после этой истории. А ведь молодежный театр уже стал реальностью. И Валерий мог бы отлично работать.