Источник - Джеймс Миченер

– Храм? – спросил мальчик.

– Да, – сказала она.

Ребе Элиезер сел на стул в углу и похоронил лицо в ладонях. Леа, увидев его, подумала, что он, может, плачет, и попросила детей выйти и поиграть самим. Но лошади христиан волокли по узкой улочке обугленные остатки синагоги, так что они укрылись со своими шумными играми в другом доме, так и не став свидетелями святотатства, – а потом Леа вернулась к мужу.

Он не плакал. Ребе Элиезер был не из тех мужчин, что плачут, но порой ему казалось, что на плечах его лежит неподъемный груз, с которым он не может справиться. Это он чувствовал и сейчас, и, видя его в таком состоянии, жена разразилась слезами.

– Наша милая любимая синагога, – причитала она. Как место для поклонения она была сущей карикатурой, на самом деле убогой хижиной, но и ее эти аристократы не могли вынести – и вот ее больше нет. – О Бог Израиля, в чем мы ошиблись? – плакала она.

Сдержанно, потому что он не мог выдать свои мысли, ребе сказал:

– В Шаббат состоится еще одно оскорбление. Придется целовать свиной окорок.

– Тебе? – потухшим голосом спросила она.

– Да.

– Нет! – вскрикнула Леа и осела на пол, обхватив руками колени.

Он погладил ее волосы и начал смеяться.

– Да, твоему мужу. В полдень Шаббата. И ты, и все евреи Гретца придут смотреть. Но это будет унижением не для меня, а для тех, кто все это организовал.

Леа подняла глаза на мужа. Тот был до странности спокоен. Поднявшись с пола, она села рядом с ним и спросила:

– Что мы будем делать с синагогой?

– Отведем иод нашу синагогу эту комнату, – объяснил он и послал на улицу попросить евреев, чтобы они присоединились к нему для молитвы, и, когда люди битком набились в комнатку, он по памяти процитировал большой кусок из Торы, потому что во всей общине ни у кого больше не было ни одного экземпляра: «Таков завет Моисея, Учителя нашего: И если ныне ты начнешь взыскать Господа нашего Бога, ты обретешь его, если будешь искать его от всего сердца и от всей души. И если ты страдаешь в несчастье и все горести обрушились на тебя, то даже если ты в последний день обратишься к Господу твоему Богу и будешь покорен Его голосу (потому что Господь твой Бог милосерден), Он не отринет тебя, не поразит тебя и не забудет обет, который дали твои отцы, когда Он воззвал к ним».

В Шаббат, когда всем евреям полагалось быть в синагоге, они в своих высоких красных шляпах и длинных одеяниях с желтыми кругами миновали железные ворота Юденштрассе и собрались перед собором, где предстали перед двумя самыми художественными каменными статуями в Европе. Они именовались «Триумф Церкви над Синагогой». Слева от входа стояла Церковь Торжествующая: изящная женщина со строгими чертами лица высилась во весь рост, держа в правой руке древко знамени, а в левой – крест, увенчанный терновым венцом. Черты ее лица были совершенны, но дух церкви, о котором говорило выражение глаз и твердый подбородок, был не умиротворяющим, а порицающим, строгим и непримиримым.

Холодность статуи была понятна, потому что она смотрела на вторую статую по другую сторону от входа в собор. Та представляла Синагогу Поверженную, и в этой женщине не было ничего красивого. Глаза у нее были завязаны, и она с мрачной униженностью склоняла голову. В правой руке она держала сломанное копье с оборванным флажком, а вот в левой у нее был самый любопытный предмет. То были состоящие из двух частей каменные скрижали Моисея, на которых Бог запечатлел для него закон, но эти скрижали были поломаны, и вся фигура, изображающая синагогу, полна отчаяния. Ребе Элиезер, как всегда, рассмотрел лишь поломанные скрижали и подумал: «Неркели какая-то теология может создать теорию, что новая церковь воздвигнется лишь на обломках того, что придавало ей моральную силу? Неужели они считают, что отменят закон Моисея, расколов его скрижали?»

Но в этот день его мучители меньше всего думали о законе Моисея, да и вообще ни о чем, кроме веселого празднества конских бегов, обычай которых сохранился со Средних веков и долго держался в Германии, даже когда он повсюду исчез. После беглой проповеди, напомнившей евреям о несказанной милости церкви, все столпились с северной стороны собора, где в стену было вделано массивное грубоватое изображение, куда более известное, чем статуи Церкви и Синагоги у входа. То была знаменитая Гретцская свинья, и теперь народ смотрел, как евреи жались вокруг нее. Старый город был полон весельем и радостными возгласами.

Каменная Гретцская свинья представляла собой лежащую на боку огромную свиноматку с двумя дюжинами сосков и с мерзким выражением морды. У задней ее части суетились веселые чертенята с забавными хвостиками и нахальными рожками. Они кормились из части сосков, а у оставшихся пировали карикатурные фигуры евреев. Смысл изображения был в том, что евреи осквернены с самого рождения, потому что вскормлены гнусной свиноматкой иудаизма. Если бы скульптура на этом и кончалась, ее можно было бы счесть лишь неуклюжим религиозным поучением, которое соответствовало грубоватым вкусам того времени; но с правой стороны изображения представала более злобная картина. Дьявол, задрав свинье хвост, показывал еврейскому раввину происхождение Талмуда, потому что из задницы свиньи высовывался краешек еврейской книги и оттуда же в лицо каменному раввину хлестал поток экскрементов. В течение столетий у христианских детей Гретца существовал обычай разрисовывать желтым испражнения свиньи и той же краской покрывать лицо раввина.

– За свое высокомерие раввин ныне поцелует окорок Свиньи! – объявил чиновник. Элиезера подвели к задней части статуи и заставили отвесить ей поклон. Но его охватило такое отвращение, что он отпрянул, и с него свалилась высокая шапка. Народ издал общий вопль протеста. «Шляпа! Шляпа!» – орали они, и ему пришлось водрузить ее на голову, но, когда он повернулся к Свинье, шляпа снова упала, и чиновник, вынув шнурок, привязал шляпу к ушам Элиезера. Толпа веселилась.

Когда ребе, приготовившись целовать свиной окорок, склонился к нему, он увидел, что проказники вымазали его настоящими экскрементами, и те в толпе, которые знали об этом, хихикали в предвкушении удовольствия; но он поцеловал Свинью и невольно вытер губы. Толпа возмущенно заорала, и чиновник объявил, что он должен повторить наказание, не вытирая губ. Что он и сделал.

Тем же вечером он собрал в своей домашней синагоге кое-кого из лидеров еврейской общины и прочел им письмо, которое тайно ходило по Германии вот уже несколько лет. Оно было написано евреем из Гретца, который, покинув Юденштрассе, добрался до Турции.

«Во владениях великого султана даже беднейший еврей может жить как человек. В Константинополе ни в чем нет недостатка, и это один из красивейших городов мира. Я одеваюсь как хочу и не ношу никаких специальных отметок. Мои дети выглядят точно так же, и их не избивают на улицах. Мы построили прекрасную синагогу, а один из наших людей – советник султана. Турки приветливо принимают любого человека, который может работать».

– Думаю, мы должны ехать, – сказал ребе Элиезер.

– Ты возбужден из-за этих гнусностей со свиньей, – возразил Исаак Готтесман. – Но они не смогли тебя унизить, Элиезер.

– Я даже не помню, что целовал Свинью, – искренне ответил Элиезер. – Но я отчетливо помню выражение ненависти на лицах немцев. И именно из-за них мы должны уезжать.

– Почему тебя так волнуют немцы?

– Если мы вызываем такую ненависть в сердцах католиков, значит, мы должны уезжать, – просто ответил Элиезер.

– Ты имеешь в виду сегодняшнюю толпу, – возразил Исаак. – Не будь нас, они бы нашли какой-нибудь другой объект ненависти.

– Я больше не хочу быть причиной, из-за которой христиане впадают в грех, – сказал Элиезер, и жена поняла, что в этих нескольких предложениях он сформулировал претензии к немцам-католикам, отделяя их от христиан. И, продолжая, он твердо сказал: – Я не буду жить со своим братом, если из-за него приходится ненавидеть Бога. – И Леа подумала: он великий и мудрый человек, в любом разговоре умеет коснуться самых высоких материй.

Дискуссия изменила свой характер, когда Исаак, все еще питая надежду, что евреи найдут себе достойное место в Германии, возразил:

– Господство церкви над нами имеет свои пределы, Элиезер. Пройдет не так много времени, и Гретц станет лютеранским городом.

И возбужденные этими словами, евреи в переполненной комнатке синагоги возобновили размышления, начатые двадцать лет назад, когда Лютер обратился к евреям со словами умиротворения: есть ли возможность, что новое христианство сменит старое?

– Мы должны молиться за торжество Лютера, – доказывал один из благодушно настроенных евреев. – По всей Германии он подавляет эту церковь, и с его победой мы обретем свободу.

Им блеснула подлинная надежда. Дыхание свежего воздуха пронеслось над веками преследований, влетев даже в этот покосившийся домишко на Юденштрассе. Никто из евреев не осмеливался открыто признаться, что он молится за падение своих давних угнетателей, потому что церковь доказала, что она умеет безжалостно карать ренегатов, но, отвергнув совет ребе Элиезера, все решили подождать еще, и той же ночью, когда община разошлась, даже Леа шепнула: