Катаев. Погоня за вечной весной - Сергей Шаргунов

Московский гость говорит:

«— Но ведь потом погиб и наш Жора, тот самый мальчик, который положил икону ликом вниз… Значит, смерть ходила за ним тридцать пять лет…

— Ты веришь в приметы?

— Приходится».

В ответ военврач называет его «идеалистом, может быть, даже мистиком» и добавляет: «Неужели ты до сих пор не уяснил себе, что за всеми нами гоняется смерть?»

Сплошные смерти, и только двое уцелевших.

«У каждого из них имелась своя семья… Были свои семейные сложности, запутанные отношения, но все это как бы не шло в счет. Они чувствовали себя одинокими и признавали настоящей своей родней только друг друга, так сказать, последними из рода Синайских».

Павел Катаев подтверждает: «Папа и его двоюродный брат “дядя Саша” очень тепло относились друг к другу, отец навещал его в Одессе…»

В 1976 году в Переделкино вместе с женой приехал Сергей Катаев, внук Василия Николаевича, погибшего в Одессе в 1920-м, начинающий писатель, показать свою прозу Валентину Петровичу, и прямо там у его жены начались роды — словно бы символ того, что их роду нет переводу…

Можно сказать, это христианская по духу повесть. Катаев возвращается к герою «Отца», своему отцу, показывая его подражателем Христовым. Во время разрухи Гражданской войны он сделался простым банщиком: «…когда ему приходилось мыть грязные ноги больных солдат и стричь отросшие ногти на этих ногах, то ему представлялся некий церковный обряд омовения ног, когда архиерей посреди церкви на глазах у всех мыл ноги своему причту». И рядом целиком воспроизводится великопостное стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны…».

Военврач держит под мышкой томик и цитирует из него знаменитое, написанное незадолго до смерти письмо 1836 года («Пушкин полемизирует с Чаадаевым, который, как тебе, может быть, известно, был привержен к католичеству, к западничеству»): «…Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?»

Конечно, самый поздний Катаев не случайно обратился к этому позднему пушкинскому тексту с хрестоматийными словами: «Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется)… Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Пальмовые ветки, заменявшие в Одессе вербы, привозили из Палестины и продавали на Афонском подворье. «Их обычно закладывали за иконы, и они стояли там целый год рядом с бутылочкой со святой водой». Изначально «Сухой Лиман» назывался «Ветка Палестины» (как и «Белеет парус одинокий», вновь по-лермонтовски). Но «Новый мир» попросил изменить название. Другой вариант названия — «Икона ликом вниз».

Откликаясь на повесть в эмигрантском журнале «Грани» из нью-йоркской больницы, 81-летняя фольклорист и литературовед Елена Тудоровская в своей предсмертной рецензии восклицала: «Даже удивительно, как опубликовали в советской печати это своеобразное произведение» и обозначала «крепкую связь с самым духом христианства» как «идею, важнейшую в повести»: «Страницы насыщены символикой Церкви, символикой христианства…Члены семьи называли Сухой лиман, где они жили летом, Геннисаретским озером. Значит, они сами сравнивали себя с последователями Христа… Не имеет ли в виду В. Катаев и себя в качестве Ученика?»

Эта повесть была как бы благоговейным возвращением в детство и одной из первых ласточек религиозного ренессанса, случившегося в стране через некоторое время…

Узнав, что дочь заходит в церковь поставить свечки, он сказал: «Ты думаешь, все так просто? Вера — это ответственность».

Катаев часто повторял: война убила его веру.

Однако в «Обоюдном старичке», «новомирской» статье 1985 года, посвященной Толстому, на которого равнялся, указывал, любуясь: тот состоял из прямых противоречий, в том числе по вопросам веры и неверия.

В «Разбитой жизни» он вспоминал рыбную ловлю — приманивание бычка на креветку, уверенного, что ловца не существует: «бога нет…»: «Господи! — думал я тогда (или, может быть, теперь?). — Неужели чья-то громадная рука держит и меня, как маленького, ничтожного бычка, сжимая так крепко в своем невидимом кулаке, что мое сердце трепещет, сжимается и каждый миг умирает».

«ЧЕРНЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ»

Драматург Самуил Алешин вспоминал, как однажды гулял в Переделкине вместе с Катаевым и Львом Славиным (напомню, тоже выпускником Пехотного училища, участником «Зеленой лампы», ЮгРОСТА, сотрудником «Гудка», переделкинцем и т. д.): «Оба одесситы, вспоминали молодость, а я помалкивал и слушал, как они изощрялись друг перед другом». Два приятеля обратились к стародавней кондитерской, которую посещали мальчишками. «А помнишь, Валюн?» — Славин говорил о фисташковом пирожном, в котором был особенно хорош крем. «Затем заговорил Катаев. “А помнишь, Левчик?” — так тоже начал он, и полились, нет, запорхали, такие воспоминания, что я почувствовал, как стали физически возникать те самые пирожные… Воспоминания Катаева сопровождались постанываниями Славина, среди которых только и звучало: “Ох, Валюн!.. Ну, Валюн…” Катаев живописал, и вы ощущали у себя во рту похрустывание миндального пирожного. А потом ваши зубы погружались в пропитанную ромом “картошку”. А затем во рту таяли лепестки “наполеона”, прослоенного кремом, легким, как морская пена. А потом… Короче, когда мы дошли до конца аллеи и повернули обратно, я не только успел побывать у мадам Розы, но хоть и подошло обеденное время, а об очередной трапезе не могло быть и речи. Я был сыт и, как мне казалось, даже прибавил в весе».

В 1976 году в «Новом мире» восьмидесятилетний Славин выпустил имевший успех роман «Арденнские страсти» о последнем наступлении Гитлера на Западном фронте. Юбилей Славина отмечали в ЦДЛ с Катаевым в президиуме. В восемьдесят пять он отказался от официального банкета и праздновал дома в узком кругу друзей, среди которых был и Катаев.

Лев Исаевич Славин («наследник» в «Алмазном венце») умер 4 сентября 1984 года.

На его похоронах кто-то тронул вдову Софью Наумовну за плечо. Она обернулась — Катаев со слезами показывал ей палец:

— Один… Я остался один.

Он стал чаще давать интервью, которые были все откровеннее или провокативнее. То, чем раньше он мог фраппировать в личном общении (и что потом пересказывали с квадратными глазами фарисеев), теперь попадало и в прессу. «Где и как вы находили героев?» — спросил его в 1983-м журналист «Известий». «У меня нет героев, — отрезал Катаев, — то есть герой всегда один — это я сам…» В 1984-м в «Литературной газете» он, с детства убежденный, что будет писателем, и знавший себе цену, бравировал самоотречением: «Было время, когда считал себя неплохим писателем. Но сейчас у меня ощущение, что я писатель плохой. Стал даже подумывать о том, что, может быть, мне следовало бы выбрать для себя другую профессию — учителя, военного, инженера…» В 1986-м в «Советской культуре» вышло последнее интервью Валентина Петровича. На вопрос: «А кого вы любите из современных писателей?» — назвал Толстого: «Мне было уже 13 лет, когда он еще был жив» (правда, затем добавил: «С удовольствием перечитываю Валентина Распутина». Книга повестей Распутина — последнее, что Катаев читал перед смертью).